Хараламб Зинкэ - Современный Румынский детектив
Казалось бы, мы натолкнулись наконец на главную причину самоубийства Кристиана Лукача: несчастная любовь, неразделенное чувство, не было сил перенести расставание с любимой…
Прокурор барабанит пальцами по портфелю, лежащему у него на коленях, как бы намекая мне: «Не слишком ли мы все усложняем?»
Нет, не думаю. Лукреция Будеску обрисовала мне Лукача человеком веселым, жизнелюбивым, смешливым, то есть полной противоположностью тем, кто предрасположен к самоубийству. Правда, мне надо уяснить, в какой степени я могу довериться показаниям Лукреции Будеску — ведь нет никаких сомнений, что она психически ненормальна. Стало быть, ничего не остается, как продолжить беседу.
— А когда у него собирались гости, много приходило народу?
— Парни и девушки, его соученики. Пар пять-шесть. Бывал и его профессор, знаменитый художник, красавец сам, он ни с кем, кроме меня, не танцевал. Он и свидание мне назначал, но я не из таких…
— А были и друзья, которые приходили часто? — настаиваю я.
— Петронела, само собой. Ну и этот профессор… и разве еще его брат двоюродный, сынок Милуцэ Паскару.
Неожиданно я почему-то вспоминаю об электропроводе и ампуле. Мне приходит в голову, что было бы разумно подняться нам всем троим в мансарду Лукача и там продолжить разговор.
Мы встаем, выходим.
Прокурор идет впереди и, дойдя до последней ступеньки, объявляет мне официальным тоном, что печать на месте, п так же официально спрашивает, не хочу ли я в этом удостовериться. Я отвечаю, что всецело доверяюсь ему, как представителю закона.
Он срывает печать с двери, отпирает ее. Мы входим. В мансарде, несмотря на стеклянный фонарь в крыше и небольшое застекленное слуховое окно, царит полумрак.
— Зажечь свет? — спрашивает Лукреция Будеску.
Выключатель рядом с дверью. Щелчок — и белый искусственный свет заливает комнату. Я оглядываюсь вокруг, и меня охватывает то же ощущение, что и вчера: будто мы попали в особый мир, в странную вселенную, сотворенную талантом и фантазией Кристиана Лукача. Мансарда напоминает театральную декорацию, созданную воображением художника.
Я поглядываю сбоку на Лукрецию Будеску — ее густо накрашенное лицо тоже похоже на театральную маску, только эта маска никак не вяжется со стилем декорации.
Я прошу ее внимательно осмотреться и сказать, не исчезла ли какая-нибудь вещь из обстановки комнаты.
Глаза ее вдруг наполнились ужасом, и в них промелькнуло что-то такое, чему я не могу найти определения.
— Что могло пропасть?! — переспрашивает она шепотом.
— Не знаю. Но может быть, чего-нибудь и не хватает. Откуда мы можем знать? Вам это виднее, вы ведь не раз наводили здесь порядок.
Не знаю, поняла ли она, что мне от нее нужно. Да это и не имеет значения. Я прошу ее еще раз внимательно осмотреться вокруг. Она не сразу решается на это, и мне даже жалко ее, когда я вижу, как, преодолевая страх, она движется словно на ощупь по комнате. Я и прокурор наблюдаем за ней. И опять я отмечаю про себя ее стройное, не по возрасту молодое тело. Она движется по комнате медленно, боязливо, словно страшась, что из угла выскочит кто-нибудь ужасный и напугает ее. Вот она дошла до постели. Я вижу отсюда электропровод на полу. Лукреция Будеску останавливается, смотрит на меня через плечо — даже на расстоянии видно, как у нее дрожат губы. Она хочет что-то сказать, но волнение ей мешает. Я пытаюсь помочь ей:
— Чего-нибудь не хватает?
— Магнитофон! — шепчут ее губы, густо намазанные кроваво-красной помадой. — Магнитофон, такой маленький, с кассетами… Он их держал там, — рукой она показывает на ночной столик у изголовья постели, — кассеты, в шкафчике.
Я обмениваюсь взглядом с прокурором: «Вот и первое открытие!», подхожу к низенькому ночному столику, выкрашенному в нежно-голубой цвет. Я хотел было его открыть, но вовремя удержался: Григораш может на нем обнаружить отпечатки пальцев. Я достаю перочинный нож и, не дотрагиваясь до шкафчика руками, приоткрываю лезвием дверцу. И тут же слышу за спиной испуганный голос женщины:
— Нет их! Исчезли! Тут было полно кассет!
Я совершенно убежден, что она не обманывается. Улыбаюсь ей с благодарностью, однако моя улыбка не производит на нее никакого впечатления. Она охвачена чрезвычайным возбуждением, но в данных обстоятельствах мне это не кажется неестественным. Я бы ее отпустил, если бы не интуитивное ощущение, что в расследовании именно сейчас наступил решающий момент, которым пренебречь никак нельзя, и без ее помощи мне не обойтись.
— Кто-то украл их… — бормочет она.
— Вы полагаете? Кто бы это мог сделать? Она молча пожимает плечами.
— Когда вы убирались здесь в последний раз?
— Два дня назад.
— Магнитофон был на месте?
— Да. Мне не велено было его даже трогать… — И вдруг вскрикивает, зажимая рот ладонью.
— Что с вами?!
— Еще не хватает… — бормочет она с трудом, — на столике стояла фотография Петронелы. Большая, в рамке, которую он сам выпилил… Господи, и она пропала!
Испуганно крестится и оглядывается в ужасе вокруг, будто ждет еще какой-нибудь беды.
В наступившей тишине слышно, как она тяжело дышит. Как можно мягче прошу ее снова осмотреть весь чердак, не пропало ли еще что-либо. Она боязливо окидывает взглядом комнату. Прокурор, так и оставшийся в дверях, шепчет мне одними губами, чтоб я отпустил ее хотя бы из простой человечности… Я его понимаю, но сделать этого, к сожалению, не могу.
Лукреция Будеску движется по комнате совершенно неслышно, словно привидение. Выясняется, что все остальное на своих местах, ничего не пропало, кроме магнитофона и фотографии. Бериндей не выдерживает, подходит ко мне, с тем чтобы настоять на своем. Но я и не подумаю кончать беседу с Лукрецпей Будеску. Я беру со стола папку с эскизами Кристиана Лукача и показываю ей портрет красивой девушки, набросанный углем.
— Вы ее знаете?
— Это она! Петронела! — И Лукреция кривит губы в кислой ухмылке, выдавая свои истинные чувства к подружке Лукача.
Я закрываю папку и кладу ее точно на то же место, откуда взял. Благодарю Лукрецию и опять улыбаюсь ей. Но и сейчас она будто и не видит этой моей улыбки. Я провожаю ее к двери, но, дав ей сделать два шага, останавливаю, к неудовольствию прокурора.
— Гражданка Будеску…
— Мадемуазель Будеску, — поправляет она меня каким-то новым голосом, которого я до сих пор у нее не слышал.
— Извините меня великодушно… Мадемуазель Будеску, я хотел бы вас спросить еще вот о чем… — Она поднимает на меня невидящие, горящие все тем же внутренним напряжением глаза. — Был ли у Кристиана Лукача дома шприц?..
Она мгновенно вздрагивает и напрягается еще больше, и это замечаю не только я, но и прокурор, о чем он мне и сказал позже. Ее губы нервно подергиваются. С трудом она произносит:
— Шприц?! Какой шприц?
Мой вопрос испугал ее. Опять она зажимает рот рукой, подавляя рвущийся наружу крик.
— Он делал себе уколы?
— Какие еще уколы?
Я отмечаю про себя, что ее реакция совершенно непроизвольна. Будто в моих вопросах она слышит лишь отдельные, разрозненные слова и с трудом пытается их сложить в осмысленные фразы. Я настаиваю, отчетливо выговаривая каждое слово:
— Был у него дома шприц?
Женщина вновь испуганно крестится и шепчет:
— Нет… не было… я не видела…
Я счел этот ее ответ вполне сознательным, связным и отметил его в памяти.
— Я полагаю, — вмешивается участливым тоном в наш разговор прокурор, — что нам бы следовало попросить мадемуазель Будеску спуститься к себе в комнату и подождать нас там. — Затем, поглядев с состраданием на женщину, поясняет: — Мы запишем ее показания и зайдем к ней, чтобы она их подписала.
Он боится и вовсе запугать ее лишними вопросами, берет ее под руку и ведет к двери, как истинно благовоспитанный кавалер.
Мы остаемся с ним вдвоем.
— Бедная женщина, наверное, она была искренно привязана к своему молодому соседу…
Я молчу. До поры до времени мне не хочется говорить на эту тему. Поведение Лукреции Будеску кажется мне диковинной смесью здравого ума и болезненных отклонений от нормы. Ее реакция на слово «шприц» доказывает, что при оценке ее показаний надо непременно делать поправку на эту ее психическую неуравновешенность. Сам того не замечая, я вышагиваю из одного угла мансарды в другой. Мое молчание, конечно же, интригует прокурора. Наверняка он спрашивает себя, какого рожна я затягиваю это дело и не спешу с составлением окончательного протокола, который бы и положил вполне законно всему конец.
— Повод для самоубийства стал яснее ясного: Лукач не перенес расставания с… — как ее? — с Петронелой. Вы не согласны?..
Это скорее вывод, нежели простое предположение. Видать, в прокуроре заговорила совесть, и ему стало неловко, что он впутал меня в это дело, и вот теперь он изо всех сил старается помочь мне завершить его и вернуть себе свободу. В этом смысле он мне и предлагает вариант «любовной драмы». Собственно говоря, на первый взгляд все вроде говорит в пользу этого заключения. Я даже убежден, что показания Петронелы Ставру, которые нам предстоит еще снять, лишь утвердят прокурора в этой его точке зрения. «Я разлюбила его! — объяснит нам девушка причину того, что она оставила возлюбленного. — Я не хотела больше лгать. Рано или поздно я должна была сказать ему правду…»
