Йенс Шпаршу - Маска Лафатера
Там животное встало на задние лапы, бросило полный тоски и надежды взгляд на звонок, затем оглянулось на меня. Оно некоторое время вертело головой, сверкало глазами…
Потом кошка села на половик, задрала голову и, в упор уставившись мне в глаза, просительно мяукнула.
Как она себе это представляла?! Мне что, поднять супругов-управляющих с постели в шестом часу утра? Я наклонился, чтобы погладить ее. Она же увильнула от моей руки и, отвернувшись с полным безразличием, снова посмотрела на дверь.
Что мне было делать? Я ретировался. С обиженным видом, подчеркнуто сохраняя дистанцию, она тем не менее увязалась за мной.
Однако у подножия моей лестницы-насеста все-таки остановилась. Словно заледенела. Насторожилась, уши прижала.
— Киса, киса!
Я хотел заманить ее наверх. У меня аллергия на кошачью шерсть, но в прихожей она вполне могла бы погреться.
При виде лестницы она зашипела — и вдруг, ни с того ни с сего дико вскрикнув, исчезла в сумраке рассвета.
Наступал день. Вершины гор уже были залиты розовым сиянием, хотя сам город еще тонул в полутьме. Солнечный свет распространялся постепенно, соскальзывая вниз по склонам.
Около половины десятого в городе окончательно рассвело. Позднее летнее солнце озарило ратушу, рыночную площадь, фонтан и по мере сил пронизало лучами все арки и ниши, тем самым давая возможность детально рассмотреть городские достопримечательности, изображенные на открытках, что продавались в привокзальном киоске по цене одна марка двадцать пфеннигов за штуку.
На 20.00 в большом зале городской ратуши было намечено чествование очередного осеннего стипендиата, а я еще понятия не имел, что, собственно, должен буду прочесть.
Я сел за письменный стол, раскрыл зеленую папку, следя, как бы ни единый листочек из тех, что я в последние дни туда складывал, случайно из нее не выпал.
Вначале я бесцельно перебирал свои бумаги, потом, чтобы взбодриться хоть малость, достал из сумки «Поэзию и правду», тонкую книжицу, которую захватил с собой из Берлина.
В указателе имен я стал искать выдержки, касавшиеся Лафатера, и в третьем разделе нашел эпизод, имевший касательство к началу дружбы Лафатера и Гёте. Небольшая комедия положений — она мне понравилась, отсюда, возможно, удастся что-нибудь почерпнуть.
Несколько позднее я также свел знакомство с Лафатером. «Письмо пастора», адресованное коллегам, проливает свет на его убеждения, ибо многие из них выражены там вполне определенно. Благодаря его деятельной натуре переписка наша вскоре стала довольно оживленной. Он ревностно трудился над своей фундаментальной «Физиогномикой», слухи о которой уже успели распространиться в обществе. К целому свету взывал он, прося присылать ему рисунки, силуэты и в особенности лики Христа, а меня, раз уж я не могу быть ему полезен, просил создать описание Святой Земли, как я ее себе представляю. Подобного рода несусветные предложения то и дело давали мне повод для шуток, и я не находил иного средства от этих его причуд, кроме как отвечать на них своими фантазиями, столь же немыслимыми и смешными.
Число же людей, не веривших в физиогномику или по крайней мере считавших ее наукой заумной, если не лживой, было весьма велико, и даже многие из тех, кто был расположен к Лафатеру, то и дело испытывали желание каким-либо образом поддеть его и подшутить над ним. Одному небезызвестному франкфуртскому художнику он заказал портреты нескольких именитых персон.
Отправитель позволил себе шутку: для начала послал ему портрет Бардта под видом моего. В ответ же получил хоть и учтивую, но крайне недовольную эпистолу, с утверждением, что сей портрет вовсе немой, а также множеством замечаний, непосредственно связанных с физиогномикой, которые Лафатер, конечно же, не преминул сделать, коль скоро получил такую возможность.
Мой же портрет, присланный ему чуть позднее, Лафатер оценил по достоинству.
Что за история!
Лафатер с первого же взгляда обнаружил подмену.
По идее, для Гёте это должно бы стать достаточным поводом, дабы в глубине души устыдиться — в конце концов, ведь именно он, а не какой-то там франкфуртский художник, инициировал подмену физиономий, вздумав таким образом проверить учение Лафатера на практике. И вот вам! Лафатер выдержал испытание с блеском. Гёте же предпочел этого не заметить, пишет о Лафатере снисходительно с оттенком жалости.
Причем следует отметить, что Бардт, коего Лафатер в то время также в лицо еще не знал, являлся одним из самых ярых его противников! Отдадим должное черному юмору Гёте.
Нет, действительно — недурное начало для долгой, многолетней дружбы! Один на полном серьезе погружен в физиогномику — дело всей его жизни. Другой тем временем замышляет розыгрыш, да еще и приводит его в исполнение.
За изучением книги первая половина дня прошла почти незаметно. Из-за предстоящей вечерней лекции у меня даже не оставалось времени, чтобы толком углубиться в работу.
Лишь однажды, в половине двенадцатого, меня ненадолго прервали. Факс вымучил приглашение в Ганновер, от книжного магазина «Зильберблик». По факсу же я отправил им свое согласие и пожелания насчет предполагаемого гонорара, затем сложил оба листка в прозрачный файл.
Около полудня в дверь позвонили. Явился управляющий — господин Шикеданц. Он лишь хотел еще раз осведомиться, всем ли я доволен и все ли меня устраивает. Поначалу я удивился. Затем вдруг понял: конечно же, управляющий не мог не знать, что вечером я встречаюсь с бургомистром — его, Шикеданца, господином и повелителем.
— Да, все в порядке, — ответил я.
Шикеданц слегка ухмыльнулся, это мне не понравилось. Улыбка выглядела несколько более фальшивой, чем полагалось, словно он знал наперед все эскапады, каких можно от меня ожидать.
Как меня уведомили в день моего приезда в Управлении по культуре, Шикеданц был «добрым духом этого дома». Что ж, отлично, подумал я тогда. Главное, чтобы не было злых.
Я провел его к себе в комнату, где, малость нарушив царивший там прежде порядок, позволил себе сдвинуть письменный стол к стене, между двух окон — там он почти не мешал мне, когда я придвигал стул к окну, чтобы немного позагорать. Господин Шикеданц был не против, но на всякий случай все же проверил устойчивость ножек быстрым движением руки, после чего она вновь исчезла в кармане вязаного жакета.
Жакет Шикеданца! Он заслуживает особого упоминания.
Господин Шикеданц с завидным постоянством носил исключительно вязаные жакеты. В основном уже старые и потертые. Поначалу я считал такую приверженность всего лишь причудой этого маленького, пухлого человечка. Позднее, однако, понял, что здесь скрывалось нечто большее. Вязаные жакеты придавали Шикеданцу домашний вид. Пять простых роговых пуговиц красноречивее чего бы то ни было свидетельствовали: он, Шикеданц, здесь, в замке Вюлишхайм, находится у себя дома; вы же, равно как и любой другой посетитель, не более чем пришельцы, чужаки. Таким образом, неизменные вязаные жакеты Шикеданца служили ему чем-то вроде щита, ограждающего от всего остального, то и дело вторгавшегося в его обитель, безумного мира.
Одно было совершенно ясно: многолетнее общение с художественными натурами всех мастей не прошло для господина Шикеданца бесследно, заметно отразившись на его нраве. Во взгляде его замечалась некая настороженность, даже подозрительность.
Лишним тому подтверждением служило и то, как основательно, повторяясь, словно говорил с идиотом, стремился он вам все растолковать. В первый же вечер, вручая мне связку ключей, он настоял на том, чтобы продемонстрировать мне в работе каждый из них по отдельности. Вставляя очередной ключ в соответствующий замок, он дважды запирал дверь, дважды снова ее отпирал и лишь затем его оттуда вытаскивал. Он также не забывал оглядываться на меня после каждого этапа проделываемых им операций, сложность которых обязывала его удостовериться, все ли я правильно уразумел. Надо полагать, что основную идею мне удалось-таки ухватить, иначе он бы заметил и не преминул уточнить: «Вы когда-нибудь раньше в своей жизни стояли перед дверью? Когда-нибудь открывали ее? Может, еще разок вместе попробуем это сделать?»
Думаю, его представления о людях искусства сводились к тому, что те днями шляются по улицам и кабакам, а ночью отправляются ночевать под разводные мосты. В любом случае опыт его на этом поприще, судя по всему, был доселе крайне односторонним — ключевое слово: «Художник!»
Когда возникала какая-либо надобность или я просто обращался к нему с тем или иным вопросом, сначала он — о чем бы ни шла речь — непременно хитро улыбался, по-видимому силясь распознать скрытый, подлинный смысл моих слов. Затем склонял голову набок и говорил:
— То есть попросту, по-немецки говоря, вы хотите…
