Мария Очаковская - Портрет с одной неизвестной
– Хорош гнать… кого это я кидал. Сам-то чего… два часа, блин, тебя сижу-дожидаюсь.
– Ну, прости, старик, там такая стоячка на Рязанке, я бы уже давно здесь был.
– Ладно. Проехали. Ну че? Смотреть будешь?
– Опять торопливые попались… – Эдик огляделся по сторонам, – ну не здесь же.
– Да ты че? Нет же никого, – возмутился вертлявый.
– Давай-ка лучше в машине.
Они вышли на улицу и подошли к заляпанному грязью серому «Фольксвагену-сараю» – Эдик не любил дорогие броские машины, серый старый «Пассат» и внимание не привлекает, и влезает в него до фига и больше. Вертлявый сплюнул сигарету в грязный сугроб, достал из спортивной сумки сначала пакет, а уже оттуда маленькую красную коробочку.
– Ордена? Сейчас брать не буду, – отрезал Эдик.
– Чего гонишь? Не сейчас, а когда? Мне бабки нужны.
– Я сказал, не буду. Еще что есть?
Вертлявый выругался, раскрыл пакет и показал содержимое Эдику. В машине было темно, но даже при таком освещении тот разглядел вытканный причудливый охотничий рисунок с лошадьми и собаками – гобелен. Вещица была небезынтересная. Он сразу вспомнил, как на прошлой неделе в Измайлове шпалера с охотничьим сюжетом ушла за две тысячи зелени, но вида, конечно, не подал.
– Что это? – спросил он у вертлявого.
– А я знаю? Вроде, ковер.
– Какого он размера?
– А я его мерил, что ли? Ну примерно такой, – показал тот, расправив руки.
Эдик достал из пакета гобелен и неспешно, не без удовольствия принялся его рассматривать.
– Больше трехсот не дам, резанный он, замацанный, нитки везде торчат. – Хорошо, что в машине было темно, потому что на щеке у Эдика снова надулся и заалел чешущийся волдырь.
– Да ты че, он же, значит, старый очень. Накинь хоть две сотни.
– Нет, старик. Больше трехсот никак. Товар неходкий.
– Ну ты жлоб, – протянул вертлявый. – Знал бы, не поехал.
Торговаться Эдик умел и мог привести десяток аргументов, почему цена такая, а не другая, что он бы всей душой помог, выручил и. т. д., но сейчас ему было просто лень париться. С вертлявым он имел дело не первый раз, знал, что тот хоть и психованный, но отходчивый и в конце концов обязательно уступит. Вещи были краденые, другого сбытчика на такой товар у него нет, и деваться ему некуда. Выпустит пар, пройдется по матушке и заберет лаве, поэтому Эдя молчал.
Минут через пять коммерческие переговоры подошли к своему логическому завершению. Вертлявый вернулся в кабак, а Эдик, бережно свернув гобелен, покатил на Красную Пресню.
– А что? Некислый денек сегодня выдался, копейка в карман упала, – размышлял он по дороге, – так бы и дальше…
На Красной Пресне на набережной в бывшем переходе, а ныне восточном ресторане, в компании друзей гулял Седой. Седого Эдик уважал и даже немного побаивался. За ним чувствовалась сила. И деньги. Работал он по-крупному, с размахом. С копеечным товаром к нему и соваться нечего. Музейная мебель, живопись, бронза. Но поповского пастушка показать можно, Седой любил фарфор, и о его коллекции Эдик не раз слышал. Тем более что с датым Седым договариваться всегда проще.
11. Павел в Москве
Холст/масло, весна 20… г.
Он прилетел в Москву в пятницу. А на следующий день, прихватив по дороге букет чего-то весеннего, снова потащился в Шереметьево встречать Юльку. Павел всегда радовался ее приездам, заряжаясь от нее бодростью и хорошим настроением. Она была удивительно позитивным человеком с самого детства.
Юля Потапова, или в узком кругу Хулия, его единственная после смерти мамы родня, доводилась Павлу кузиной. Они были почти ровесники, вместе росли, взрослели, да и сейчас старались почаще перезваниваться и встречаться, несмотря на то, что уже больше десяти лет Хулия жила в Испании. Еще в 90-х законтрактовавшись на какую-то невнятную стажировку, она на полгода улетела в Барселону, где познакомилась с местным преподавателем и спустя некоторое время вышла за него замуж. И вот уже десять лет Юлия мотается между Москвой и Барселоной по два-три раза в год, так, безо всякого дела, потусоваться. Профессор оказался симпатичным дядькой, к тому же весьма состоятельным и нежно ее любящим. Образ жизни своей супруги он не обсуждал, надо в Москву так надо. Каждый Юлькин приезд на Родину сопровождался забубенным пьянством, походами по друзьям, театрам, ресторанам. Она по-детски радовалась всему новому, с восторгом делилась впечатлениями, сорила деньгами. «Как тут у вас здорово! Столько новостей, а какие кафе… и какое разнообразие в магазинах!»
Излюбленной Юлькиной темой в дни московских визитов была холостяцкая жизнь Павла, с чем она никак не желала мириться. Но времени для маневра ей всегда не хватало. Разве за десять дней устроишь счастье брата, учитывая, что еще хочется выпить и закусить во вновь открывшихся московских заведениях. Однажды во время очередного застолья в ресторане они с Хулией и ее подругой, новой кандидаткой в его пассии, заказали «водочные шахматы», где каждая фигура – рюмка с разными настойками и наливками. В разгар веселья и сам крепко заложивший за воротник Павел вдруг разглядел, что Хулия, изловчившись, зацепила вилкой обрывок салфетки и… сунув его в рот, принялась жевать.
– Ты что-то, Юль… уже вообще… на салфетки перешла!
– А я жую и думаю, что это мне попалось такое безвкусное. Спаржа, что ли?
Хохотали они тогда до колик, с тех пор за Юлькой закрепилось новое прозвище Спаржа, но это уже для особо посвященных.
На сей раз у нее была всего неделя, поэтому матримониальные планы пришлось отложить до лучших времен, а привычный ресторанный график уплотнить. Обильные алкогольные возлияния, обычно способствующие разговорам по душам, Павлу не помогли. Помнится, он так и не решился рассказать Юле о том, что произошло с ним в музее в Чехии. Пытался заговорить, мямлил что-то про мистификацию, пыхтел-пыхтел, да так и не смог. И как ей это объяснишь? Но сам он давно все понял и расценивал случившееся как чудо, настоящее чудо. И неважно, на самом деле это было или только в его больной голове существовало. В конце концов с загадками в своей жизни Павел сталкивался не впервые. Он точно знал, что все это знак свыше, вроде поощрения ему, его работе. Он отмечен, он избран… и пусть никому, даже Юльке, про такое не расскажешь, но судьба… судьба ему улыбнулась.
Помахав на прощанье рукой и дав сестре в очередной раз обещание покончить с холостяцкой жизнью, Павел уныло отправился восвояси. В мастерской царил страшный беспорядок. В шкафу не осталось ни одной чистой сорочки. В коридоре лежала так и не разобранная после приезда из Чехии дорожная сумка. Картину хаоса удачно дополнял кот-подросток элитной породы, как нельзя вовремя оставленный соседкой на пару дней для присмотра.
– Вы, Павел, такой добрый, животных любите, сделайте одолжение, только на выходные. Он вообще-то у нас смирный.
Кот висел у нее под мышкой, уставив на Павла желтые глаза-плошки.
– А какой породы ваш котик? – с вымученной улыбкой спросил Павел, ругая себя последними словами.
– Британец, – гордо произнесла соседка и, вручив Павлу туалетный лоток и банку с кормом, с облегчением удалилась.
Кот, благородную кличку которого он моментально забыл, не успела закрыться дверь, оказался настоящим экстремистом. Он беззастенчиво ходил по столам, висел на занавесках, залезал в тарелки, драл диван и, разумеется, гадил везде, кроме своего лотка.
Вот и сейчас следы на полу говорили о том, что британец плотно покушал, хотя помещенные в коридоре миски с кормом и молоком стояли нетронутыми. Нет, он что-то ел, и много, где, спрашивается, нашел, гад, потому что его не только пронесло, но и стошнило. Английский пациент, мирно спавший на хозяйской подушке, чудом избежал расправы: потому что рука Павла уже почти коснулась его загривка, но… слаб человек. Павел издал несколько протяжных вздохов и с отчаянием обреченного, принялся за уборку.
Уже через час пол в мастерской сверкал чистотой, позвякивая ложками, гудела посудомоечная машина, на диване высилась стопка вещей, приготовленных в химчистку. Павел достал из сумки рабочий жилет, особенно ценимый им за множество удобных карманов, и с пристрастием осмотрел масляные пятна.
Из бокового кармана выпал и завалился под стол мятый желтоватый листок. Кот мгновенно зацепил его лапой и, сделав пару кульбитов, стал возить по полу. «Нет, так дело не пойдет. Ты мне опять тут грязь разведешь», – подумал Павел. Добычу, захваченную английским пациентом, пришлось отобрать. Но рука его, потянувшаяся было к мусорной корзине, застыла в воздухе. Павел развернул бумагу. Листок оказался исписанным старообразным убористым почерком. Страничка была без начала. Строчки шли ровными рядами, буквы четкие, круглые, с росчерком. Пригляделся – ба-а-а! Да тут «яти», и текст по-итальянски имеется. Это еще откуда взялось? Вот чудеса. Кто бы это мог?.. Глаза пробегали строчку за строчкой, пока не уперлись в стоявшую в самом низу подпись. Изящная, не размашистая, и вместе с тем не без пафоса… Carl Brulloff.
