Елена Топильская - Белое, черное, алое
Олег Петрович Скородумов держал это в себе, но тут к нему домой пришли два сотрудника милиции с постановлением на обыск, подписанным И. А. Денщиковым, и предложили выдать все имеющиеся у него дома, а также в иных местах видеокассеты, на которых в каком-либо качестве фигурировал друг семьи, тот самый незадачливый юноша. Скородумов гордо отказался выдавать что-либо добровольно и предоставил производящим обыск возможность перевернуть в его квартире все, что переворачивалось. Потом он с ними поехал к себе на службу и предъявил им содержимое своего рабочего стола и сейфа. Обыскивающие ушли несолоно хлебавши. Правда, очко у них Скородумов выиграл, потребовав, как человек, знакомый с Уголовно-процессуальным кодексом, оставить ему копию протоколов обыска и для убедительности назвал нужную статью. Те не стали скандалить при понятых, оставили копии двух протоколов, в которых было указано, что обыски проводились по поручению следователя по особо важным делам Денщикова.
Синхронно дочитав до этого места, мы с Лешкой переглянулись.
В принципе не нужно быть офицером контрразведки, чтобы просчитать, что к заявлению о шантаже безопаснее приложить не подлинники, а копии с кассет. Когда Скородумов устанавливал личность шантажиста, уже для себя, он невольно засветил наличие у него видеозаписи - что-то же он должен был демонстрировать тем, кто мог опознать человека с удостоверением. А информация о кассете, представляющей опасность, тихонечко потекла к Денщикову. Это, конечно, в заявлении Скородумова не упоминалось, но читалось между строк.
Скородумов в своем послании прокурору города храбро признавал, что потерпевшие от шантажа его слов не подтвердят и что связь между инсценированным изнасилованием и шантажом и проведенными у него, по его мнению, незаконными обысками чисто умозрительная, но требовал организовать по изложенным в его заявлении фактам проверку и принять законное решение. Что ж, имел право. Мы с Лешкой дочитали бумаги до конца и молча уставились друг на друга.
Нам даже не потребовалось вслух делиться мнениями. И так все было понятно. Чтобы провести по изложенным Скородумовым фактам проверку, нужно было бросить все, заручиться поддержкой того же РУОПа, получить в помощь как минимум трех оперов с машиной и копать круглые сутки, поскольку с момента, когда о наших действиях станет известно Денщикову, - время тут же заработает против нас.
Впрочем, "о наших", "нас" - это я погорячилась. Матерьяльчик-то расписан мне, и только мне. А мужчин в лице Горчакова шеф велел беречь. Несмотря на то, что из горящих глаз мужчины выплескивалось страстное желание воздать по заслугам способному пареньку Игорю Денщикову.
- Маш...
- Что, завидно?
- Не то слово.
- Если тебе просить у шефа этот материал, то только вместе с Чвановым.
- Почему это?
- Потому что Олег Петрович Скородумов был начальником охраны Чванова, или как там у них это называлось. Может, это и совпадение, но пока мне кажется, что и тут, и там надо одному человеку работать.
- Да, и у меня эти взятки окаянные, и через два дня срок по убийству... Ну, я тогда тебе просто помогу, ладно? Поговори с шефом.
- Леш, ты же понимаешь, что пока взятки не сдал, говорить бесполезно. Иди уже, быстро напиши список свидетелей, дело подшей и вперед. Шефу на стол дело положишь, и тогда уже можно чего-нибудь для себя поклянчить. Иди-иди. Елки-палки, и мне уже пора, я за Гошкой в школу опаздываю; я понеслась.
Лешка любезно подал мне пальто, я в темпе оделась и помчалась за своим Хрюндиком в школу, а Горчаков поплелся заканчивать дело по взяткам.
Я прекрасно понимала Лешку, мне и самой иногда составление обвинительного заключения казалось невыносимым бременем, за которое никак не взяться, а главное - никак от него не отделаться. Были случаи, что я не могла сесть за обвиниловку по нескольку дней, хотя сроки брали за горло. А потом прилетала муза, и обвинительное писалось на одном дыхании за несколько часов.
В свое время, будучи молодым следователем, я пыталась разобраться в причинах того, что на месте происшествия, например, я функционирую как робот, запрограммированный на конкретное задание, - в том смысле, что не знаю усталости, пока не поставлю последнюю точку в протоколе. То же относится и к важным допросам; как-то я, вместе с двумя судебными медиками, допрашивала доктора, виновного в смерти пациентки, в течение восьми часов, с двумя перерывами по пять минут, во время которых допрашиваемый выходил в туалет, а мы с докторами лихорадочно обсуждали дальнейшую тактику допроса. Восемь часов я полностью контролировала ситуацию, а играла, между прочим, на чужом поле - и допрашиваемый это чувствовал и предпринимал попытки задушить меня медицинской терминологией, только все его подачи я отбила, поскольку серьезно подготовилась к допросу. Но это был настоящий бой. А восстанавливалась я после этого допроса двое суток, в тот вечер даже не помню, как добралась до дому, а на следующее утро не могла проснуться.
А вот с запросами, которые можно без лишних усилий послать по почте и через две недели вскрыть конверт с ответом, я обычно тяну до последнего, когда уже никакая почта не справится, и мне приходится самой тащиться к черту на рога, чтобы лично отдать запрос и получить ответ, но не за две недели, а за полдня, потому что завтра срок по делу.
И ведь знаю об этом своем недостатке, а поделать с собой ничего не могу.
Я несколько подуспокоилась после того, как в "Следственной практике" вычитала, что стиль работы следователя обусловлен его волевыми качествами. Мол, есть категория следователей, которые отлично справляются с первоначальной, оперативной стадией расследования. Такие следователи способны по нескольку суток подряд, без отдыха, неутомимо выполнять неотложные следственные действия; а когда в расследовании наступает более спокойная полоса, когда требуется длительная планомерная работа по делу, - этот тип следователей утрачивает интерес к делу и зачастую с трудом дотягивает его до конца, иногда с потерями позиций, завоеванных в первые дни работы.
Представители же другой категории следователей, предпочитающие более спокойную, кабинетную работу, столкнувшись с необходимостью срочно выполнить большой объем следственных действий, особенно если это сопряжено с необходимостью преодолевать препятствия, могут опустить руки и не справиться с делом не потому, как было написано в "Следственной практике", "что для этого нужно какое-то особое искусство, а лишь из-за особенностей своего характера".
После этого я, помнится, долго козыряла этими самыми "особенностями характера" и шефу, когда он требовал дело в срок, объясняла, потрясая "Следственной практикой", что я не из-за несобранности не могу сдать обвиниловку вовремя, а исключительно из-за того, что меня мама родила с определенным типом темперамента.
Шеф грязно ругался на "психологов недоделанных" и убедительно доказывал мне, что если не ждать прихода вдохновения, глядя в окно, а просто сесть за машинку, открыть дело и начать печатать большими буквами заветные слова "обвинительное заключение", то дальше само пойдет.
И только я пришла к выводу, что я спринтер, а не стайер и что против природы не попрешь, как все-таки решила воспользоваться советом шефа. Села за машинку, не дожидаясь вдохновения, проклиная свою несчастную судьбу, шефа, бумагу, копирку, и сама не заметила, как пошло-поехало, Горчаков меня за уши от обвинительного оттаскивал, когда уже совсем стемнело.
А сегодня, по дороге за сыном в школу, сдавленная со всех сторон в гулком метро, где народ в это время идет густо и бездумно, как рыба на нерест, я вспоминала русского юриста Муравьева, который примерно сто лет назад классифицировал следователей более красочно и ярко, чем наши современники.
Были, по его мнению, следователи-художники: всегда талантливые, они могли одерживать блестящие победы, поражая верностью чутья и меткой проницательностью, но зато могли впадать и в самые прискорбные ошибки, следуя к неверной цели. Мало пригодные для рядовых повседневных дел, писал Муравьев в условиях царского самодержавия, такие следователи обычно сосредоточиваются на выдающихся загадочных преступлениях, вдохновенно исполняя свои обязанности по "любимым" делам. Мы с Горчаковым, обсудив муравьевскую классификацию, кажется, оба тайком причислили себя именно к этому завидному типу, но ни один из нас другому в том не признался. А проблемы следовательские за столетие ничуть не изменились: на одно "любимое" дело - десять рядовых да повседневных.
Такой же тип следователя по призванию, но со знаком "минус" Муравьев называл следователем-инквизитором, - также увлекающимся, но стремящимся к цели неправильными путями, с ярко выраженным обвинительным уклоном. При этом благая законная цель оправдывала у него не всегда допустимые средства. Не дай мне Бог когда-нибудь впасть в такую апологию Макиавелли...
