Ольга Богуславская - Боль
Около девяти часов вечера, возвращаясь с работы, жена Павлова встретила свою сестру, и та сказал ей, что днем Павлов к ней приходил и просил нож, сказал, что хочет покончить жизнь самоубийством. Тот нож, которым он разрезал Косте попку и промежность, очевидно, куда-то делся. Был ведь в доме нож, а он пошел к сестре жены…
Л. Павлова бросилась к дому. Муж сидел на лавке у входа, дверь была закрыта на палочку. Старший сын смотрел в окно.
Павлов сказал: "Я такое натворил…" Смешное детское слово. Шалун. Когда она вошла в комнату, увидела, что Костя лежал на кровати голый без признаков жизни. Постель была вся в крови. Кровь была на полу, на печке, на стене над кроватью старшего мальчика.
Она упала в обморок. Когда пришла в себя, между ними состоялся разговор.
Я понимаю, что не разговор и не состоялся. Я понимаю, что она плакала, кричала, шептала — просто не знаю, как назвать тот час, когда она сказала своему мужу, что пойдет за милицией. А он стал её удерживать. Сначала сказал, что повесится, а потом — что сам сдастся.
Времени на то, чтобы повеситься, у него было много. Еще до того, как жена вернулась с работы. И после того. Но когда она пошла к соседям, он первым делом перенес труп Кости на другую кровать, а потом снял с подушек окровавленные наволочки и замыл, где увидел, пятна крови. То есть он соображал, что кровь — это плохо, её должно быть поменьше. Наволочки сунул под кровать.
Все говорят, что это должно было произойти со старшим ребенком. Он не любил его, а Костю — любил. Баловал даже.
* * *Виновным он себя признал.
Но с оговоркой, имеющей, скорей, не юридическое, а другое, общежизненное значение. Он сказал, что не помнит, как это произошло, но, кроме него, сделать это никто не мог.
Если говорить о продуманной позиции, возможно, "не помню" и есть оптимальная. Но мне кажется, что это даже не позиция. Это как было на самом деле. Тогда, когда убивал, — видел, знал, чувствовал, а сейчас не помнит. Когда знакомился с делом, начал плакать, дойдя до заключения судмедэкспертизы. Там перечислены все телесные повреждения, которые были причинены этой птахе. Может быть, в этом месте следовало бы процитировать фрагмент экспертного заключения, но я не могу, не буду повторять, потому что мне кажется, что даже от простого повторения названий, слов птахе снова будет больно.
Когда плакал, говорил: неужели это сделал я…
Следователь сказал, что он выл как шакал.
Но быстро успокоился.
* * *Я хотела взять у мамы Костину фотографию, чтобы его лицо, замечательная курносая рожица, все время было у тех, кто читает эти строчки, перед глазами. Но я не смогла поехать к Костиной маме. Теперь она осталась наедине с другим ребенком, который видел и помнит убийство малыша. Он, конечно, уже начал улыбаться, и взрослым может показаться, что рана начинает заживать. Но Юрий Иванович Луканкин, следователь которому довелось расследовать это — просто это, "дело" пусть останется на обложке, — сказал, что волосы дыбом стали у него тогда, когда он узнал, что Маркос все время ходит на могилу брата и носит ему свои игрушки и жевательную резинку.
У меня есть другая фотография.
Костя лежит на столе в морге, и каким-то специальным инструментом отведена та плоть, которую убийца разрезал на попке сына. Смотреть на это нет никакой возможности, он лежит, как любят лежать малыши на теплом песке, лягушонком, на животе, разбросав руки и ноги. Избит и истерзан он так, что временами детские черты кажутся взрослыми.
Отец бросал его по комнате, бил об стену головой.
"Далее, в протоколе осмотра места происшествия указано, что под кроватью обнаружены детская майка и детская рубашка, обильно пропитанные кровью, принадлежащие, по словам присутствовавшей при осмотре матери потерпевшего, её сыну. При осмотре майки и рубашки обнаружено, что по боковому шву майки и боковым швам рубашки и её рукавов имеются разрывы, которые, по мнению следователя, могли образоваться, когда Павлов Н.А. брал сына за рубашку и трусы и бросал по комнате…"
Единственным слабым подобием утешения для всех нас может быть то, что такое не является приметой нашего времени, только и исключительно нашего. Такое было всегда. И это делает вечным вопрос о том, что же должно произойти с человеком, чтобы он это смог.
Какое все это имеет значение, ведь Костю это не оживит, а это единственное и главное. Кости нет и никогда больше не будет. Но если бы я все же могла вымолвить хоть слово, чтобы попытаться вымолить за всех взрослых прощение у того, другого, шестилетнего, который все видел, — тогда я бы сказала о ничтожестве, в которое человек всегда впадает постепенно. И никогда — без участия других.
В человеческой жизни, оказывается, нет ничего малозначительного. Важно все и всегда. Все, что человек делает или не делает, все это остается в нем, копится и, если делается не то, гниет.
Кто-то когда-то позволил отцу убийцы поднять на него руку. Кто-то быстро с этим смирился. Кто-то его недолюбил, а он всех в детстве убил уже заранее, чтобы больше не делали ему больно. Говорю это не в оправдание Павлова — оправдания нет, потому что нет Кости. Говорю это тем, кто живет взаймы, без усилий.
Я писала не для того, чтобы разобраться в уголовном деле или повлиять на приговор. Я писала в память об убитом ребенке Косте Павлове четырех лет. Изменить ничего уже нельзя, это может и должно теперь просто запомниться и впиться в память непроходящим ужасом.
А приговор — да, я хотела поговорить с Юрием Ивановичем Луканкиным о смертной казни. Следователь всегда знает больше остальных, я хотела знать именно его мнение. Впервые в жизни я, кажется, готова была сказать "да" убийству за убийство. А Юрий Иванович сказал:
— Вы не видели ребенка в морге.
Смертная казнь для Павлова просто подарок.
Пожизненное заключение. Чтобы он всю жизнь вспоминал его лицо, его голос, его кровь.
…Жене Павлов все время говорил: я — волк-одиночка. Видимо, это важно, что себе он представлялся, во-первых, никем не понятым и, во-вторых, волком, все же волком, а не зайцем.
Но он ошибся.
Волки, как говорят ученые, очень хорошие родители. Особенно отцы. Расшалившимся малышам они позволяют делать с собой все, что им заблагорассудится. Волчата в пылу игры не только кувыркаются и шумят, они больно кусаются. А папа-волк, чуть что, рычит на маму: пусть малыши балуются.
А если мама не поймет, папа сам возьмет да укусит.
А малыши возятся, визжат и всем мешают…
Убить, чтобы любить
Последнее слово
Она была старше на двадцать лет. И все говорят: он не мог её любить.
Говорят, не задумываясь.
Но если бы задумались — что было бы тогда?
Тогда нашлись бы другие слова.
Все закричат, и закричат хором: ну что такое слова?!
Слово — это опасный вид плохо изученной энергии. И это хорошо видно даже из того, что все нижеследующее случилось после слов.
После нескольких слов, произнесенных, скорее всего, безразличным полушепотом.
Полушепот я придумала сама — потому что все происходило на лестничной площадке обыкновенного жилого дома, и один из говоривших для громких слов был слишком взволнован, а другой — слишком безразличен.
И ещё я выбираю полушепот потому, что сама опасаюсь громкого слова. Ведь эти строки тогда мог прочитать один из тех двоих, что разговаривали на лестничной площадке. Я пишу о том, о чем и подумать-то страшно — а он бы подумал, что так страшно писать…
Из протокола допроса подозреваемого Виктора Силиванова 12 марта 1985 года:
"Я познакомился с Л.Н. 6 ноября 1983 года у телефонной будки, находящейся у дома 26 на улице Бирюзова. К будке подошла женщина, попросила у парня сигарету, закурила и зашла звонить. Потом она вышла, я спросил: "Что, не можете дозвониться?.." Я предложил ей зайти домой к моим родителям и позвонить оттуда. Мы пришли, она сразу дозвонилась, мы обменялись адресами и телефонами, и она ушла, сказав, что, может быть, позвонит часа через два.
Через два часа она позвонила и сказала, что хочет со мной встретиться.
Она была выпивши, так как пришла из гостей, я предложил ей поехать и где-нибудь посидеть, но она сказала, что лучше взять бутылку и пойти к ней… домой. Дома у неё никого не было, мы сели за стол в кухне и стали пить шампанское. Я спросил, сколько ей лет, она сказала, что тридцать. Она начала жаловаться на свою жизнь, что её все обижают, никто не жалеет. За столом мы просидели около получаса… В это время Л. расстегнула пуговицы на кофте и попросила её поцеловать…
Потом мы с ней допили шампанское и она сказала, чтобы я шел домой, так как должна прийти её дочь, которой 12 лет. Я ещё спросил, что же такая маленькая дочка так долго гуляет, время было где-то около 10 часов вечера, но Л. мне ничего не ответила".
Наверное, есть и другие мужчины, умудренные жизнью и веселым опытом, вот они сразу поняли бы, сколько лет врачу-наркологу Л.Н.
