Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина
Не слово в слово, конечно, какие-то обороты антоновского монолога претерпели изменения, но ни одна мысль, похоже, не пропущена, можно двигаться дальше. Мерину нравилась его стенографическая память, временами он даже бравировал ею, пересказывая по памяти много дней спустя многословные выговоры и наставления Скоробогатова. Трусс однажды тайно записал на диктофон какую-то очередную выволочку шефа и через неделю примерно потребовал от Мерина ее повторить. И когда тот воспроизвел высказывания полковника почти дословно, небрежно заметил: «Я давно говорю — зачем тебе уголовка? Иди на эстраду. Здесь ты всего-навсего Мерин, а там будешь Мессинг. И бабки другие».
Сева еще раз прокрутил в памяти все сказанное Антоном: да, обыграл его внук композитора, с позором обыграл, как ни кинь. Он-то мнил себя стратегом, планы разрабатывал, синяк вон под глаз схлопотал, печенью поплатился, а его «на раз» раскусили, разжевали и выплюнули. И кто? Аспирантишка-недоучка, можно сказать — ноль в криминальном деле. Невероятно! Как это могло случиться?!
Кое-какие оправдания себя, любимого, конечно же, вертелись в уязвленном сознании молодого следователя. А когда возникшие неожиданно височные удары отметились в голове привычными зарубками в голове, но он по обыкновению отложил их расшифровку на потом.
Они оба долго молчали.
Конечно, молчание работало на Твеленева: молчит «спаситель» — значит, прав он, и с каждым мгновением такая уверенность в его сознании крепнет. Мерин это понимал.
С другой стороны, оправдываться, делать большие глаза, бить себя в грудь, отпираться тоже глупо: раз его раскрыли, да еще так лихо, значит, перед ним не наивный мальчик, не на того, как говорится, напал, ничему этот доморощенный Шерлок Холмс теперь не поверит, недаром он только что декларировал свое отношение к лапше на ушах. Сейчас важнее понять, где прокол (или проколы) с его, Мерина, стороны, да такой очевидный, что и дураку (в смысле — непрофессионалу) понятно. Где? В чем? И самое главное: как вести себя дальше с этим двоюродным братом патологически доверчивой сестренки? Послать подальше, хлопнуть входной калиткой и в следующих своих шагах его не учитывать? Можно.
Но столь ненавидимая майором Анатолием Борисовичем Труссом меринская интуиция подсказывала: это будет очередной ошибкой с его стороны.
И он сказал покаянно, скорбной интонацией подчеркивая пиетет перед победителем.
— Антон, ты меня припер к стенке. Поздравляю. Отпусти — дай вздохнуть и размяться.
Тот какое-то время пристально смотрел на собеседника, затем самодовольно усмехнулся:
— Неплохо. Честное слово, неплохо. Не ожидал. Я редко хвалю.
— Ну а чего темнить, если лопатками на ковре? Больно, конечно, но поражение — та же победа, только со знаком минус. Нет? Буду тренироваться. Обещаю. А ты не подсластишь пилюльку, чтобы мне самому ночами не мучиться — мастерством не поделишься?
Антон кряхтя поднялся, достал еще два фужера, умело, с наклоном, наполнил их шампанским.
— Давай, пока Тошка телится. Хотя в народе говорят на понижение нельзя — плохо на голове отражается: вино на пиво — диво, пиво на вино — говно. А народу верить надо, он у нас мудр, все на своем опыте проверяет. Не боишься?
— Очень боюсь, но давай попробуем — авось проскочит.
Антон оценил шутку, улыбнулся:
— Ну давай пробовать.
И, прежде чем выпить, они глядя друг на друга приподняли в знак приветствия бокалы.
— Да какое там «мастерство»? — Твеленеву-младшему явно понравилось меринское определение его проницательности, он даже не отказал себе в удовольствии повторить его. — «Мастерство-о-о!» Наблюдательность — не более. Мальчики твои — артисты неважные, в этом все дело. Ко мне утром двое уже приходили, по документам из МУРа. Разговор получился жесткий, без кулаков, но на грани. Они меня наводчиком московского ограбления объявили, пугали, за наручниками в карманы лазили.
Я их прогнал невежливо, каюсь. Когда эти обалдуи напали, решил — месть за непочтение к уголовному розыску. Тебя, честно скажу, за случайного прохожего принял, про себя отметить успел: иностранец, должно, какой, не иначе, не свой же. Потом, когда эти суки убегать стали, засомневался: что-то уж больно послушно они ноги делают. Но смотрю — на тебе кровь, глаз всего один остался — своего так едва ли станут. Поверил, поверил, Всеволод, не переживай, профессионально сработал. А вот дальше ты киксанул, прости за откровенность — жадность фраера сгубила. Жадность. Еще налить?
Он не стал дожидаться ответа, внаклонку наполнил бокалы.
— Тебе бы уйти вовремя — вот это было бы красиво. Не то что я — комар носа не подточил бы: помылся, рюмашку коньячку жахнул и гуд-бай, куда шел: ведь куда-то же ты шел? Ну и пошел бы! И я, лопух, весь твой, с потрохами, лапки кверху, в долгу по гроб жизни. Ан нет: ты сидишь и сидишь, сидишь и сидишь. Бутылку убрали, за второй послали, теперь вот этой мочой пузырчатой нектар разбавляем, желудки портим, а ты все сидишь. Тут-то я мозгой и шевелю: что-то мальчику от меня надобно, никак не иначе, причем лучше бы — немедленно. Потому и сидит вопреки логике. Жа-а-а-дность! Страшная вещь. На ней все шпионы горят, на жадности. И еще на сексе…
— Мне уйти? — Мерин спросил это со смешком, ибо понял, что игра в покаяние выбрана верно, интуиция и на этот раз его не подвела. «Так-то вот, Анатолий Борисович!»
— Не-е-ет уж, многоуважаемый господин Абель, теперь извольте колоться: на кого работаете, на сколько разведок, что за дикий способ мордобоем внедряться в чужое семейство — на дворе ведь власть не советская — пресса существует, законы какие-никакие, на худой конец — международный суд, за такие дела и посидеть можно несколько годиков, не говоря уже о шкурке карьерки: навсегда может статься прострелянной. Я не сложно выражаюсь?
До прихода Антонины с двумя бутылками коньяка («Две-то зачем, идиотка?» — «Одну выпьете, другую в свой бар поставишь, как было. Никто ничего не заметит. Не права?» — «Ну что сказать, стратег! Я теперь тебя Стратежкой называть буду: садись, Стратежка, с нами, заслужила, видишь, тебе шипучки оставили»), Мерин успел подробно рассказать Антону обо всем, что заставило его предпринять столь экстраординарные меры по внедрению в интересующее его семейство («Понимаешь, дело передали другому отделу, а они там мышей не ловят, по горячим следам никогда ничего не успевают, и вообще у них 85 процентов висяков»); о том, что побудило его, профессионала с Петровки, так необдуманно поспешно осуществлять знакомство с ним, представителем клана Твеленевых, что даже непрофессионалу не составило труда вывести его на чистую воду; о том, что сегодняшние утренние посетители — хамы и дилетанты именно из того отдела, которому и передали московскую кражу («Еще 1:0 в твою пользу, Антон, что не поддался на их провокационные угрозы»); рассказать о том, как прозорлив и мудр руководитель отдела по особо тяжким преступлениям его, Мерина, учитель и старший товарищ, в юном возрасте оставшийся без родителей, погибших от рук убийц; о своих сослуживцах, великих тружениках сыска, личную жизнь положивших на алтарь службы отечеству; о том, как нелегко ему, Мерину, человеку без специального образования, сутками напролет на практике постигать мудреную азбуку борьбы с криминалом; о своих ранениях до Петровского периода и о ранах недавних, полученных от стрелявшего в него криминального авторитета Аликпера Турчака (он даже задрав рубашку продемонстрировал впечатляющие рубцы от пуль на груди и животе) и еще очень много о чем успел рассказать сотрудник уголовного розыска Всеволод Мерин студенту университета Антону Твеленеву до прихода с двумя бутылками армянского коньяка его двоюродной сестры Антонины Заботкиной.
Многое успел рассказать.
Кроме одного: он не упомянул о скрипке Страдивари.
А напоследок, когда, не дождавшись своего «барного» часа, в ход пошла третья бутылка, вконец растроганный сложностью милицейской жизни Антон-второй сказал:
— Всеволод, вот при этой Промокашке (он указал пальцем на сестру) скажу: ты свистни — тебя не заставлю я ждать. Клянусь. Все, что знаю. И чего не знаю. Поехали.
Они чокнулись и выпили в тот вечер, кажется, по последней.
Антонина вызвалась проводить его до автобуса.
— Что это с тобой, Чукча? Планы строишь? Выкинь из головы — у Всеволода Игоревича жена и трое сыновей. Марш наверх — детям спать пора.
Девушка громко расхохоталась, как будто двоюродный родственник сказал что-то невероятно смешное. Наконец изрекла:
— Оставь, пожалуйста, эти пьяные глупости для своей Люсии, ей наверняка понравится. Привет.
Пойдемте, Сева. — Она взяла Мерина под руку и, выходя в сад, громко, чтобы услышал брат, сказала: — Он свою курносую пассию так называет — Люси-и-и-я, хотя на самом деле она элементарно Люська.
… Сева открыл глаза, в очередной раз перевернулся на спину, взглянул на часы: без двадцати четырех с секундами ровно одиннадцать — так обычно острил Анатолий Борисович Трусс. Что-то Людмила Васильевна некстати загуляла, никогда так поздно из дома не выходила. Загадка на загадке сегодня эта урожденная Яблонская. Надо идти искать.
