Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина
Мерин поменял один затекший бок на другой, усилием воли вернулся воображением своим на веранду твеленевской дачи: вспомнить все до самых последних мелочей, а потом уже сортировать что треп, что стеб, а что можно в копилку. Память подсказала: после примерно десятой стопки французского побитый Антон осуществил неудачную попытку встать на ноги, закряхтел и вернулся в исходное (сидячее) положение, произнеся при этом: «Уй е-е-е, что же мне теперь — уткой что ли пользоваться? — И обратился к сестре. — Тошка, все равно зря подслушиваешь, ничего интересного не перепадет, сплетница старая, принеси дедову „утку“, я писать хочу».
Та произнесла свое традиционное «дурак», тихо всхлипнула и демонстративно вышла в сад.
Мерин насупился.
— И зачем так?
— Как?
— При мне.
— И что?
— Как с маленькой.
Антон долго смотрел на Мерина. Серые глаза его несколько раз меняли оттенок — от почти черного до прозрачно белесого. Выражение лица при этом оставалось неизменным. Сева определил его как «подозрительно-насмешливое удивление». Наконец, он растянул губы в улыбке и произнес вполне дружелюбно:
— Во-первых, она и есть маленькая. А во-вторых… Как бы поточнее выразиться?.. Ты меня сегодня немало, признаюсь, удивил, я твой должник, поэтому хочу говорить только правду, хотя с незнакомыми людьми откровенничают только полные идиоты, к которым я себя не отношу.
Итак. Я разговариваю с моей двоюродной сестрой ерническим тоном, потому что я ее от себя отваживаю: она, видишь ли, в пять лет, в детстве, в меня втюрилась до обмороков и до сих пор мешает моей личной жизни. Я от нее цинизмом спасаюсь. Уразумел?
— Так этим ты ее, наоборот, приманиваешь.
— Чем?
— Цинизмом.
— Как это?
— Ну, с ней ты не как со всеми, значит, неравнодушен. А цинизм — от смущения. Так она понимает.
— А ты?
— Что я?
— Ты как понимаешь?
— И я так же.
— Ты что — психолог?
— Вроде.
— Учишься?
— Вроде.
— В институте?
— Вроде да.
— Понятно. — Он неспешно поднялся, держась за стены, направился в ванную. Мерин тоже встал.
— Что, действительно так плохо? Давай помогу.
— Да нет, это я чтобы выдру прогнать.
— Круто ты с ней.
— Приглянулась?
Вместо ответа Мерин почувствовал, что краснеет. Это не осталось незамеченным.
— Вау, и ты туда же! Не советую: будешь последним в десятом десятке. Полшколы в очереди стоит за невинным поцелуем. Не уходи, еще поболтаем, ты, я вижу, разговорчивый: все «вроде» «да вроде».
Вернулся Антон с бутылкой шампанского. Достал из стойки бокал. Крикнул:
— Кошка, пойди сюда, хватит злиться, старший брат зовет.
Второго приглашения не потребовалось — Антонина возникла из-под земли.
— Видишь, Всеволод, какие мы послушные. Прямо хоть пятерку по поведению. Это, думаю, в твою честь: любим перед молодыми людьми паинькой прикинуться. Да, куколка? Или просто захотела? Я имею в виду — выпить? — И неожиданно обратился к Мерину: — Я тебе спасибо-то хоть сказал?
— Да, вроде.
Антон захохотал.
— Ну ты красноречие-то, Сева, прибери на время. Говори коротко: «да» или «вроде»? Я серьезно. — Он разлил остатки коньяка, Антонине плеснул в бокал шампанского. — Сказал или нет?
— Не надо «серьезно».
— А несерьезно можно? — И поскольку Мерин вместо ответа неопределенно пожал плечами, обратился к преисполненной благодарности за допуск в мужскую компанию и потому присмиревшей сестре. — Вот, Чушка, человек, который, рискуя собой, спас твоего двоюродного брата от как минимум необратимых увечий. Я уж не говорю о самом худшем. Ты меня понимаешь?
— Да, — дрожащими губами пролепетала девушка.
— Ты в неоплатном долгу перед, не побоюсь сказать, подвигом этого человека, должна ему быть благодарна до гробовой доски, потакать всем его желаниям, просьбам и даже прихотям, поэтому сейчас пригубь вместе с нами за здоровье Всеволода Игоревича, затем бегом в магазин, — он достал из кармана купюру, — купи что-нибудь подобающее случаю, сдачу оставь себе и бегом обратно. Задача ясна?
— Да, — по-прежнему еле слышно ответила Антонина.
— Тогда не брызгай в нас синими брызгами, если в морду не хошь. Не хошь?
— Нет.
— Значит, ноги в руки — или наоборот, как тебе удобней, — и вперед, заре навстречу.
Девушка покорно взяла протянутые ею деньги и небыстрым бегом направилась через парк к калитке. Такой ее реакции Мерин никак не ожидал. Помнится, ему настолько неправдоподобным показалось ее гипнотическое повиновение, что он даже предположил что-то вроде родственного сговора.
— Вы что, оба надо мной издеваетесь?
Антон снисходительно улыбнулся:
— Не сложничай, психолог, все гораздо проще: она у нас патологически наивна и доверчива. В детстве ее даже врачам показывали — не сдвиг ли какой. Нет, просто верит всему, что видит и слышит, — такая натура. В жизни тяжело придется. Ну ладно, бог с ней, с Чушкой, пусть живет. Давай, пока ее нет, к нашим баранам, а? Нас-то с тобой из другого мяса лепили, правда? Не всему верим, что нам на уши вешают, чтобы не сказать — ничему. Нет? Я не прав? Я лапшу с детства люто ненавижу, пуще манной каши, так что будем уважать друг друга, идет? Ты мне рассказываешь, кто ты есть на самом деле, кто эти ребята, что вам от меня надо, а я вникаю во все детали и по размышлении зрелом реагирую так или иначе. И разбегаемся. Договорились?..
— …Сева, ты что, макароны не разогревал?! Ты их ел холодными?! — Вопрос содержал оттенок плохо скрываемого отчаяния. — Зачем ты портишь себе желудок?!
От испуга Мерин чуть не свалился с дивана. Он так увлекся восстановлением подробностей посещения твеленевской дачи, что долго не мог сообразить, где находится и кто это так нагло внедряется в его сознание. Черт, бабушка Людмила Васильевна. Отдохнула и требует общения. Нет, срочно надо куда-то отсюда перебираться — на съемную квартиру, к друзьям, на вокзал наконец, все лучше, лишь бы не здесь. Ни на секунду нигде нельзя сосредоточиться: на работе Трусс с Яшкой, дома — Людмила Васильевна со своими дурацкими вопросами.
Дверь скрипнула, приоткрылась, в проеме образовалась голова урожденной Яблонской.
Нет, это уже слишком: по негласному взаимному уговору, который свято соблюдался как минимум последние лет десять, пороги комнат каждого из обитателей квартиры непереступаемы для другого. Наглость невиданная. Глаза не открывать, дышать ровно, можно даже чуть улыбаться приятному сновидению.
— Севочка, ты спишь?
Не поддаваться провокации ни в коем случае!
— Ну спи, милый, я пойду пройдусь.
Тоже не слабо: пройдется она, видите ли, в такое время! Ладно, не напугаешь, иди пройдись, кто, скажите на милость, позарится на такую грымзу.
Когда щелкнула входная дверь, Сева встал, подошел к окну. Через какое-то время из подъезда вышла Людмила Васильевна, он не сразу узнал ее: в пальто нараспашку, в нарочито небрежно повязанном вокруг шеи ярком шарфе и без своей привычной шляпки-шапокляпки, отчего рассыпавшиеся кудряшки волос, подхваченные порывом ветра, образовали на голове красивый серебряный парус. Она постояла с минуту, посмотрела по сторонам и не спеша направилась в сторону Красной Пресни.
Ну — дела-а-а! Не далее, как на прошлой неделе Мерин в который уже раз выговаривал ей за чудовищный головной убор, умолял снять, выбросить, не надевать больше никогда, если не хочет позора в свой адрес и издевательств в адрес любимого внука. «Поймите, — слезно умолял он, — на меня показывают пальцем — смотрите, вон пошел парень, который жмотится купить родной бабушке нормальную шляпку. Думаете это приятно? Мне стыдно выходить с вами на улицу. Вы компрометируете российские правоохранительные органы, диссидентка непосаженная…»
Людмила Васильевна всегда находила оправдания: она теплая, я привыкла, мне удобно, я люблю малиновый цвет… Сева уже было потерял всякую надежду… и вдруг!!! Ну что ж, скажите спасибо, что мне не до вас сейчас. Но особенно-то не обольщайтесь, уважаемая, потерпите: распутаем и эту трансформацию. Всему свое время.
Сева вернулся на диван, лег на спину, кряхтел, ворочался, пытаясь сосредоточиться, до боли щурил глаза, но наглое бабушкино преображение долго еще вытесняло из сознания все остальные события.
…Наконец, возник экран, замелькали предметы, хорошенькая девочка Антонина, выхватив из рук Антона Твеленева тысячную купюру, побежала через парк к калитке, а ее двоюродный брат «заговорил».
— Не удивляйся, психолог, она у нас такая наивная. Но мы-то с тобой из другого мяса скроены, верно? Мало чему верим, чтобы не сказать — ничему. Я лапшу с детства ненавижу, хуже манной каши. Давай уважать друг друга: ты мне рассказываешь, кто ты есть на самом деле, кто эти ребята, что вам от меня нужно, а я по рассуждении зрелом, вникнув во все детали, так или иначе реагирую. Засим разбегаемся. Договорились?
