Лилия Беляева - Убийца-юморист
- Что с тобой? С тобой что-то не то...
Это было уже в аэропорту Орли, правда... когда он провожал меня на московский самолет. Но, все-таки, было...
Он даже стал строить пирамиду предположений:
- У тебя не получается написать статью обо всей этой истории с трупами писателей? Или на тебя накатывает депрессия оттого, что ты даже таким своим разоблачением не сокрушишь порок? Родная моя, с этим надо примириться. Двадцатое да и иное столетие столько всего видело! Такую ямищу выгрызло в земле, чтобы сбросить в неё сотни миллионов трупов. Та же первая империалистическая, испанская, вторая... Ты же сама все это знаешь. А репрессии? А голод? Ну такое оно, человечество, варварское, первобытное в сущности. Но не сидеть же сложа руки, не глядеть в одну точку. Действие единственный путь к спасению от всякого рода меланхолий. И смысл жизни. То, что ты мне рассказала, как шла по следам убийц, - делает тебе честь. Мужская работа. Я горжусь тобой к черту высокие слова! Но знать, что живешь не колодой, что способен давать людям облегчение - это что-то... Положим, ты своей разоблачительной статьей не потрясешь мир, но все-таки... все-таки докажешь на радость тысячам, что зло рано или поздно получает кувалдой в лоб. Что сколько веревочке ни виться, а кончик все равно найдется, и шила тоже, между прочим, в мешке не утаишь. Так чего ты увядаешь на глазах всего прогрессивного человечества? Чего? Я вон какой закон открыл между операциями в Швейцарии и то ничего! Сказать какой?
- Ну... скажи...
- Хренотень кругом одна и та же, что у нас, в нашем великом бестолковом Отечестве, что у них, в этих с виду законопослушных райских западных кущах: к золотым мискам с форелью в шампанском а ля Наполеон прорываются самые хваткие, холоднокровные, жестокие, а совестливые, раздумчивые сидят на обочине и вздыхают о всеобщем братстве. Признаю ошибку. Мне надо было не по Парижу тебя водить, а сразу же, немедленно окунуть в голубую волну где-нибудь в Италии или Испании. Там ты, уверен, и расслабилась бы по полной программе, пришла бы в себя и в свойственном тебе быстром темпе написала бы эту свою разоблачительную статью, где ты сама, кстати, предстаешь в самом симпатичном свете. Хотел бы я увидеть того мужика, который бы не восхитился твоей находчивостью, волей к победе, бесстрашием, наконец. А работоспособность! Выслушать столько исповедей! И почти распутать в одиночку клубок преступлений! Да ты, Татьяна моя, сама себе цены не знаешь!
- Ты, значит, уверен, что я на фоне из черных людей-убийц глажусь очень даже ничего?
- Разумеется.
- Благоухаю, так сказать, чистотой, непорочностью искательницы Правды? И могу рассчитывать исключительно на аплодисменты и крики "Молодец! Молодец!"?
- Почему нет? Почему?
- Потому что я, дорогой мой утешитель, тоже убийца.
- Какие глупости! Что ты городишь? Кого ты могла убить?
- Любу Пестрякову, Алексей.
Он схватил меня за плечи, встряхнул так, что мои волосы, собранные в прическу, рассыпались. Он смотрел на меня своими синими пронзительными глазами как на своего злейшего врага:
- Зачем ты наговариваешь на себя? Что за чушь?
- Чистая правда, Алексей, чистая правда... Я вообще врунья. Начнем с того, что моя большая статья про всю эту историю уже не только написана, но и опубликована. И нужные слова возмущения убийцами на месте, и все факты поданы как положено, в соответствии с жанром... И я, автор, с точки зрения общественного мнения выгляжу превосходно. Воительница! Разоблачительница! Правдоискательница! Но есть люди, которые знают, что я такое вдобавок ко всему. Я тебе вот и статью не привезла... Не захотела... Потому что вечером, когда я уже спешила на самолет, вдруг звонок, и мне трижды сказали: "Убийца!" Теперь ты, наконец, понял, что я такое в действительности? Понял, кого любил и, возможно, ещё любишь? Убийцу...
Как поступает в этом случае настоящий мужчина? Он говорит:
- Дурак я, дурак...
И хватает меня за руку так цепко, такой мертвой хваткой, что каждая моя косточка заныла-застонала.
- Отпусти, - говорю. - Объявили посадку.
- Еще чего! - говорит он. - Плевать мне на эту посадку! Пошли отсюда! Пошли, пошли! - и дернул меня за собой.
Так я совершила одно нечаянное, но грандиозное открытие: настоящий мужчина ни за что не отпустит от себя любимую женщину, если почувствует, что она вся на вздерге... На него не подействуют никакие её яростные, ругательные слова. Он схватит её в охапку и не отпустит... Он наплюет на все самолетные рейсы и расписания и уведет её в тот же самый парижский номерок, где нельзя танцевать вальс-бостон, но можно стоять молча, обнявшись крепко-накрепко...
Конечно, хорошо, что он при деньгах... Но я знаю, он увел бы меня с собой все равно, хоть в сенной сарай на окраине деревни, хоть в лес, под куст... Увел бы и не позволил вырваться из своих объятий и сказал бы, или точнее, прикрикнул:
- Рассказывай! Все рассказывай! По порядку или не по порядку...
- Как на духу? Как Господу Богу на Страшном суде?
- Именно так! Подробно! Тебя переехала вся эта история... Прости, прости, я не почуял сразу... Какой после этого я врач! Но ты умело притворялась... Ты послушно бродила по Версалю, глядела на Триумфальную арку... Все рассказывай, все, как началось, кто замешан, к кому ты ходила, с кем говорила, как вышла на след или следы... И почему считаешь себя убийцей Любы... Я постараюсь быть объективным. я постараюсь... Только не молчи. Не держи в себе. Говори, говори! Слушаю...
Когда женщина готова раскрывать душу? Когда ей хочется быть откровенной до конца?
Когда ей весь Париж со всеми его соблазнами и красотами как бы ни для чего, как бы и не нужен. Когда она глядит вокруг и думает скучно и вяло: "Здесь жил Роден... великий скульптор... Ну и что? Елисейские поля... Здесь бродили Бунин, Набоков... Ну и что? Вандомская колонна... Ну и что? Бульвар Сен-Жермен... Сад Тюильри... Марсово поле... Ты находишься в центре Европы, в местах, где хотели бы побывать тысячи, сотни тысяч... А ты идешь здесь, как по Черкизову или Чертанову... и ничего, никаких сдвигов в душе..."
Однако и этого маловато, чтобы девушка-женщина решилась на самую полную откровенность, безжалостную по отношению к себе самой. Для этого надо, как я теперь знаю точно, чтобы она устала таскать в одиночку тяжкий груз своей вины...
И, конечно же, для того, чтобы открыться, не робея, не смущаясь ей женщине, совершившей, как ей кажется, тяжкий грех, необходимо знать и верить: тот, кому она станет рассказывать обо всем прямо и просто, чуткий, милосердный, искренний, что любовь его к ней неколебима и великодушна.
И последнее, что, как я вывела: женщина пойдет на исключительную откровенность с любимым и любящим её мужчиной только тогда, когда каждую секунду будет ощущать на себе заинтересованный, преданный взгляд. Когда вы сидите друг против друга и глаза в глаза, а он, любящий и любимый, держит твои руки в своих и сжимает их точно в тех местах твоего рассказа, когда это надо, когда он хочет сказать тебе, что твоя мука - и его мука, твоя боль - и его боль...
- Я не буду уж очень последовательна, - предупредила я Алексея. - Это же не статью читать с листа. Это ведь даже не две-три истории, а целый змеиный клубок... И чего только тут нет! Какие нечаянные, ошеломительные повороты человеческих судеб! Куда только не способна заводить жизнь людей! И даже самые чистенькие, безгрешные из них могут превращаться в злодеев... Могут! И получается, не только кривда требует жертв и крови, но и правда...
Я влезла в эту историю набитая романтикой... Ну, знаешь, думала, что писатели - это, все-таки, какие-то небожители. А их жены - нечто поднебесное, их ведь такими в книжках рисуют...
Но тут я увидела перед собой таких выжиг женского пола, такую ярмарку тщеславия, таких фурий!
Да, они много знали о Михайлове. Они знали и как, почему он был связан с Пестряковым, Шором, Никандровой. Знали и молчали. Им было невыгодно до поры до времени "разоблачать" своего "кумира". При нем, живом, каждая из них могла хвастать при случае: "О ком это вы? Ах, о Михайлове... Ну как же мне не знать, где он любит отдыхать и является ли он агентом КГБ! Я же его жена. Мы же с ним прожили много-много лет!"
Примерно так говорила и Клавдия Ивановна, и рыжая Софочка, и больная алкоголизмом Наталья. Они хвалились, набивали себе цену, когда говорили в обществе о знаменитом поэте-драматурге-прозаике, почти с ног до головы увешанном наградами от всех режимов... Они взахлеб рассказывали, какой великий труженик Владимир Сергеевич, как он садился к столу с самого раннего утра, потом завтрак, потом опять - к столу, обед, короткий сон - и к тому же столу. А если взять в расчет, сколько он ездил и ездит по зарубежью в качестве председателя всяческих комитетов, общественных движений и как секретарь Союза писателей!
Одним словом, из рассказов его жен вырастала гигантская фигура, уникальная человеческая особь, титан мысли и работоспособности.
