Джеймс Кейн - Почтальон всегда звонит дважды. Двойная страховка. Серенада. Растратчик. Бабочка. Рассказы
Он допел куплет до конца и был вознагражден новым взрывом смеха и аплодисментами. Затем настал черед припева, и он набрал воздуха в грудь, но тут я громко расхохотался. И встал. Это его удивило, он замер, не зная, что делать дальше, а я пропел:
Ay, Ay, Ay, Ay!Canta yno lloresPorque cantando se alegranCielito UndoLos corazones![78]
Казалось, горло было отлито из чистого золота — таким сильным и прекрасным выходил звук, и, закончив, я почувствовал, что задыхаюсь от волнения. Он стоял на прежнем месте с довольно глупым видом, и тут грянул гром аплодисментов. Предводитель mariachi затараторил что-то, обращаясь ко мне, затем они заиграли песню сначала. И я пропел все снова, опьяненный звуком собственного голоса, опьяненный выражением ее лица. Второй куплет пропел уже прямо для нее, мягко и медленно. Но в конце снова взял высокую ноту, закрыл глаза и тянул ее, пока не задребезжали стекла, а потом резко оборвал звук.
* * *Открыв глаза, я обнаружил, что смотрит она вовсе не на меня. Она смотрела куда-то за бар за моей спиной. Толпа приветственно шумела, в кафе заходили с улицы все новые и новые люди, и я расслышал обрывок фразы: «El Panamier Trovador»[79]. Но в будке на выходе торчал офицер и кричал что-то в телефонную трубку. Когда он туда зашел, я не заметил. Люди окружили меня, кричали, теребили, просили спеть еще. Следующее, что я увидел: она бежит к двери. Триеска за ней. Но я его опередил. Пробился сквозь толпу и вылетел на улицу, заметив впереди красное платье. Бросился догонять. И тут меня схватили фараоны. Я пытался вырваться. Неподалеку послышались хлопки выстрелов, и люди с криками рванулись туда. Затем кто-то торопливо произнес над самым моим ухом фразу по-испански, я различил только одно слово — «гринго»[80]. Они тут же отпустили меня, и я побежал. Там, впереди, было особенно много фараонов и еще столпились люди. Столпились вокруг чего-то красного на тротуаре. Я протолкнулся сквозь толпу и увидел: она лежит, а рядом с дрожащей улыбкой на лице стоит коротышка в униформе с тремя звездами на погонах. Казалось, прошла вечность, прежде чем я узнал politico из Акапулько. И только тут понял — вот чей это был приказ отпустить gringo. Меня пристрелить он не мог, слишком уж важной я был персоной. Зато смог пристрелить ее — за попытку к бегству или сопротивление властям при аресте, что-то в этом роде, не важно.
Он специально стоял там и ждал, когда я подойду, увижу ее и он возьмет реванш.
Я рванулся к нему, но он отступил, и внезапно я весь ослабел, раскис и опустился на тротуар рядом с ней, а вокруг все завертелось в жуткой круговерти — люди, фараоны, огни, «скорая помощь»… Да, он ее убил, а я… что сделал с ней я?..
* * *И вот снова я оказался в ризничной маленькой церкви невдалеке от Акапулько и даже заметил на полу пятна гари, там, где мы разводили огонь. Индейцы входили босыми, головы женщин покрывали rebozo, мужчины были в безупречно чистых белых костюмах. Ее отец и мать сидели в первом ряду, там же находились сестры и братья; я даже не знал, что они у нее есть. Гроб был белый, алтарь завален цветами, которые прислал я. Цветами из Ксагимилко, где она так любила гулять. На хорах мальчики и девочки, тоже все в белом. Вошел священник и начал облачаться в ризу. Я подошел и заплатил ему. Он придержал меня за рукав:
— Вы петь, сеньор Шарп? Может быть, Agnus Dei?
— Нет.
Он пожал плечами и отвернулся. Тут на меня навалился удушающий приступ вины, наверное, в сотый раз за последние два дня.
— Никогда… Никогда больше.
— О-о…
Он еле слышно выдохнул это «о-о» и стоял неподвижно некоторое время, глядя на меня, затем поднял руку, благословил и произнес что-то по-латыни. И я понял, что только что исповедался и получил отпущение грехов, и ощущение тупого серого покоя охватило меня. Я отошел, присел на скамью рядом с ее семьей, и тут началась музыка…
Они понесли ее к могиле на склоне холма. Они уже опускали ее, когда из ямы выскочила игуана и пронеслась куда-то вверх по камням.
РАСТРАТЧИК
Глава 1
Я хорошо помню тот вечер, когда мы познакомились. Она явилась ко мне домой. Перед приходом она позвонила и попросила о встрече. Я понятия не имел, зачем ей понадобился, но полагал, что это как-то связано с работой нашего банка. На тот момент я временно исполнял обязанности кассира в небольшом отделении банка на Анита-авеню, самом маленьком из тех, которые у нас имелись в Глендейле, а возможно, и самом маленьком из всех наших отделений вообще. В головном отделении, находившемся в Лос-Анджелесе, я занимал пост вице-президента, тем не менее с инспекцией в Глендейл послали именно меня. Не для того, чтобы выявить недостатки, наоборот, мне следовало разобраться, в чем причина необычных успехов. Соотношение частных вкладов и коммерческих депозитных счетов там вдвое превышало то, что у нас имелось в других отделениях. И «старик» решил послать кого-нибудь, чтобы выяснить, в чем фокус. Что там изобрели такого, о чем не ведает остальной банковский мир.
Я понял, что к чему, довольно быстро. Виновником оказался ее муж — некто по имени Брент. Он занимал должность управляющего и отвечал за работу с частными вкладчиками. Этот тип возомнил себя Белым Пастырем среди аборигенов, простых рабочих, которые имели счета в отделении. Он возился с ними точно с малыми детьми, уговаривал делать взносы, пока половина из них не выкупила свои дома, не оставалось никого, кто не имел бы в банке приличного счета. Все это было банку на руку, не говоря уже о самих рабочих, и все же у меня не вызывали симпатии ни Брент, ни его рвение. Я предложил ему вместе перекусить во время перерыва на ланч, но он сослался на занятость, и мне пришлось дожидаться конца рабочего дня, чтобы побеседовать с ним. Мы зашли в лавку напротив, и, пока Брент пил молоко, я попытался выяснить, как ему удается регулярно выуживать взносы из частных вкладчиков, и не считает ли он, что какие-либо из его методов могут быть использованы в других отделениях банка.
Мы долго не могли найти общий язык. Брент вообразил, будто в действительности я копаю под него, и битых полчаса я потратил на то, чтобы рассеять его подозрения. Малый оказался редким занудой — разговаривать с ним было одно мучение. Ну а физиономия торговца псалмами лучше всяких слов объясняла, почему работа для него стала служением тем, кто доверил ему свои деньги. Думаю, Бренту было около тридцати, но выглядел он старше. Он был высокий, худой, с наметившейся залысиной и страдал одышкой. Лицо у него имело землистый цвет, какой не увидишь у здоровых людей. Допив молоко с парой крекеров, Брент достал из кармана конверт, извлек из него маленький пакетик, растворил его содержимое в стакане воды и выпил.
Но, даже развеяв его подозрения, я мало чего добился. Он разглагольствовал о том, что работа с частными вкладчиками требует индивидуального подхода, что служащий в окошке должен заставить вкладчика поверить в его, служащего, кровную заинтересованность ростом доходов клиента, и прочее в том же духе. А когда он изрек, что нельзя заставить вкладчика поверить, пока не поверишь сам, его глаза озарились, как у святого праведника. Возможно, на словах его рассуждения выглядели убедительно, но на деле яйца выеденного не стоили. Никогда большая корпорация не станет носиться с каждым клиентом как с писаной торбой по одной простой причине: вкладчик в любой момент может куда-нибудь уехать. А когда он уезжает, то закрывает счет и забирает деньги. Но меня раздражала болтовня Брента не только поэтому. В самом этом типе было что-то неприятное, хотя, что именно, я не знал. Впрочем, не так уж это было и важно.
В общем, когда пару недель спустя мне позвонила его жена и попросила о встрече, не могу сказать, чтобы я очень обрадовался. Во-первых, мне показалось странным, что она хочет встретиться со мной не в банке, а у меня дома, ну и, во-вторых, не так приходят добрые вести. Но была еще и третья причина: если она задержится, я мог опоздать на матч «Легиона», а это не входило в мои планы на вечер. Однако веского повода, чтобы отказать ей, у меня не было, и я согласился ее принять. Сэм, мой слуга-филиппинец, уже ушел, поэтому я сам приготовил поднос с бокалами, — я подумал, что если она такая же праведница, как и ее муж, то, увидев бокалы, не захочет задерживаться дольше необходимого.
Однако поднос с бокалами не произвел на нее никакого впечатления. Она выглядела значительно моложе мужа. На вид ей было около двадцати пяти. Глаза — голубые, волосы — каштановые, и точеная фигура, от которой трудно было оторвать взгляд. Роста она была среднего, но так сложена, что казалась миниатюрной. Не знаю, было ли ее лицо действительно привлекательным, может, и нет, но в том, как она смотрела на вас, было что-то не позволяющее сомневаться в этом. Зубы у нее были крупные и белые, а губы слишком пухлые. Они придавали ей немного надутое выражение. Лицо казалось непроницаемым, но одна бровь во время разговора слегка приподнималась, и это работало лучше, чем обычное дамское кокетство.
