Роза Планас - Флорентийские маски
Он поднялся по ступенькам, отделявшим сад от просторного вестибюля его дома. Дождь шел по-прежнему. Пол обернулся и посмотрел на освещенные окна в соседних домах. Отсюда, с высоты крыльца, он видел скаты крыш и открытые окна на верхних этажах – не только освещенные изнутри, но и словно согретые особым человеческим теплом. Раньше такие мысли никогда его не посещали, но теперь, познав леденящее одиночество пустого дома, он словно прозрел, научившись ценить тепло домашнего очага и атмосферу обитаемого жилища. Кроме того, он понял, насколько его собственный дом отличается от этих домов, согретых теплом семейного уюта, домов, где люди смеются и плачут, где нет неизбывного одиночества и где не звучат надрывные крики восставших против воли неба покойников. В квартире Пола жил даже не он, а его сосредоточенное на самом себе «эго», враждебное ко всему окружающему миру. В таком доме легко запутаться и перестать понимать, жив ты или уже нет. Лишь в общении с другими людьми можно удостовериться, что ты еще существуешь на этом свете. Уходить же в мир иной Пол считал для себя преждевременным. Ему еще предстояло встретиться с прекрасной «садовницей», попытаться подчинить себе ее волю, пусть ненадолго, на какие-то несколько часов, которые никогда не будут отмечены ни в одном календаре. Кроме того, ему нужно было возложить на могилу племянника новую плиту с подробным описанием его смерти, ее причин, с анализом всего происходившего до и после этого страшного дня. Сделать это Пол собирался вне зависимости от того, будет ему помогать вдова Марка или же встанет у него на пути, как давшая обет молчания храмовая проститутка, жрица какого-то древнего мрачного культа.
Поев, он налил себе итальянского вина, которое хранил на кухне для особых случаев. Сейчас ему было нужно как-то взбодриться, чтобы продолжить читать письма, которые, скорее всего, принесут новые сюрпризы и поводы для беспокойства. Четвертый конверт он вскрыл через силу. Внутри был лист бумаги, исписанный тем же самым почерком, с тем же наклоном заглавных букв. О скрытом неврозе, которым страдал автор письма, свидетельствовали жирные точки, от которых на соседние буквы разлетались крохотные, едва заметные брызги чернил.
Марк, дружище, твое молчание меня просто достает. Как можно быть таким тупым и не отвечать на письма, когда с тобой делятся все новыми подробностями о судьбе Пиноккио! Может, тебе это не интересно? А может – я даже подумать об этом боюсь, – твой мексиканский друг уже не в состоянии привнести что-то новенькое и интересное в твою захватывающую и полную открытий жизнь женатого мужчины? Обидно, если так, но все равно сегодня я поделюсь с тобой кое-чем любопытным.
Пол заметил, что после столь эмоционального начала почерк письма резко изменился: буквы стали гораздо мельче и через несколько строк дошли до размера булавочной головки. Читать становилось все труднее. Энтомолог почувствовал, что очки уже не позволяют ему справиться с задачей, и решил воспользоваться другим привычным инструментом – лупой, при помощи которой он обычно рассматривал насекомых. Он медленно встал из-за стола, ссутулившись и втянув голову в плечи, словно ожидая, что в любую минуту в него может угодить камень, брошенный чьей-то меткой рукой; подошел к ящику, где лежала лупа, и так же медленно вернулся к письменному столу.
В моем последнем письме тебе был представлен Пиноккио-дуче, плывущий по бурным водам зарождающегося национализма. Сменив деревянное тело на плоть и кровь, он почувствовал, как в его душе кристаллизуется жажда власти. Схожая мечта о власти над зрителем возникает и у актера на съемочной площадке, перед объективом камеры. Поясню: рождение кино в XIX веке совпало с созданием дешевых и вроде бы безобидных легких наркотиков, таких как кока-кола, а также с появлением заменителей нормальной еды, например «Магги». Как раз в это время наш друг взрастил в себе – в тесном кружке своих неудовлетворенных амбиций – некий субститут Императора, главную карту Таро, управляющую судьбами людей, которых мы сами знаем лишь с одной стороны, словно видим только в профиль.
Моего отца, кстати, поначалу снимали тоже в основном в профиль, и этот прием способствовал его первым успехам. Он словно отдавал зрителям лишь половину самого себя. Дружище, ты меня хоть слушаешь? Твое молчание порой наводит меня на мысль, что я общаюсь не с живым человеком, а с каменной плитой на его могиле.
Читая эти строки, Пол почувствовал, как у него пробежали мурашки: похоже, мексиканец не то предчувствовал скорую смерть Марка, не то намекал на нее.
Наш великий актер, а в недавнем прошлом марионетка, блестяще исполнял свои короткие, но эффектные пьесы в утонченной атмосфере общества, внутренне готовившегося к неизбежной войне. Чтобы выделиться среди окружающих, он предпочитал вызывающе одеваться: например, носил черный плащ с красной шелковой подкладкой. Во время римских карнавалов возглавлял процессию, сидя на колеснице, которую тянули лошади славянских пород. На лицо он в таких случаях надевал маску Императора, покрытую тонким слоем алмазной пыли. Во время балов и карнавалов на это лицо, сверкающее в свете свечей и театральных ламп, было больно смотреть – так ослепительно оно сияло. Став из куклы человеком, Пиноккио вытянулся в высоту раза в три, и теперь внушительный рост придавал ему особую притягательную силу. Он, как магнит, как небесное светило, притягивал людей, заставляя их вращаться вокруг себя. Судьба нашего друга изменилась резко и бесповоротно: из послушной игрушки он стал властителем, повелевающим судьбами других людей, из объекта приложения чьей-то воли стал субъектом, заставляющим других подчиняться себе.
Это письмо было намного длиннее предыдущих, и Пол почувствовал усталость в глазах. Почерк становился все мельче. По мере того как автор углублялся в описание деталей общественной жизни Пиноккио, его каллиграфические навыки утрачивались и буквы все больше походили на какие-то плохо различимые закорючки.
Дорогой Марк, ты, наверное, уже живешь жизнью нашего деревянного мальчика, восторгаешься его неземной красотой, но помни: финал близок. Единственное, чего я сейчас хочу, друг мой, это поделиться с тобой той частью нашей общей тайны, которую пока что знаю только я. Поиски разгадки уже привели Федерико к личному счастью; ты бы тоже мог стать счастливым, но, судя по твоему молчанию, не хочешь сделать даже небольшого усилия.
Должен тебе сказать, что за нашим Пиноккио кто-то следил – кто-то серый, безымянный и гениальный в своей посредственности. Это безликое ничтожество хотело воспользоваться жизнью одушевленной маски и явить миру новую грань личности великого героя, словно сделав его портрет в профиль с другой, неизвестной стороны. Прекрасно понимая, что, сорвав маску, он погубит звезду, этот человек из тени копил силы, записывал за Пиноккио каждый шаг и день за днем готовился к великому событию – смерти и пышным похоронам героя.
Должен тебе сказать, дружище, что наша марионетка была человеком неполноценным. Ахиллесовой пятой была та сторона его души и тела, которую он никому не показывал и даже не скрывал – просто потому, что ее не существовало. Тот, кто за ним наблюдал, прекрасно знал об этом и разрабатывал план медленного, но верного порабощения не только явленного стране героя, но и самой молодой, еще недостроенной страны и ее народа. Как в заливе под Слэптоном, мертвые здесь старались казаться живыми и ради этого были готовы умирать вновь и вновь. За чередой бесконечных праздников, организуемых для поднятия национального духа, никто не замечал, как к берегам страны подходили один за другим корабли, трюмы и палубы которых были завалены мертвецами в одинаковой форме. Генералы запирались в актерских гримерках и красились, как пожилые оперные певицы, а старый Арлекин в. костюме, превратившемся в лохмотья, пытался совершить героический побег из этого безумного мира.
Пиноккио наслаждался тем патриотизмом, который пробуждал его образ в народе. Красивый, красноречивый, величественный и самодовольный герой. Фигура эпического масштаба в серой однообразной толпе. Эта роль наполняла душу ожившей куклы гордостью и восторгом. Он чувствовал себя всесильным и непобедимым, никакой огонь не мог сжечь его, ни клинок, ни молния не могли поразить его, наоборот, любая энергия – человеческая или природная – лишь подпитывала тщеславие и самоуверенность кукольной души, скрывавшейся под героической маской. Тот же, кто наблюдал за ним из темноты, прекрасно знал, как пользоваться этой тайной силой, заставлявшей Пиноккио забывать об осторожности и совершать все более опрометчивые поступки.
На этом месте ссылки на биографию Пиноккио заканчивались. Последние строчки письма не касались описания жизни марионетки; в них содержались лишь какие-то пошлые намеки, свидетельствовавшие о дурном вкусе и нарциссизме Антонио. Пол пробежал глазами конец письма и в очередной раз удивился, как много скрытой злобы и агрессии вложил Антонио в слова, обращенные к человеку, который, по его мнению, просто не проявил должного усердия в попытках разгадать тайну черепа.
