Роберт Гэлбрейт - Зов кукушки
— Да, меня зовут Корморан Страйк.
— Где Джон?
— Его задержали на работе.
— Опять, — прошептала она, а потом: — Тони совсем его загнал. Это несправедливо. — Остановив мутный взгляд на Страйке, она едва заметным движением пальца указала на небольшой расписной стул. — Садитесь.
Вокруг ее поблекших радужек обозначились белые линии. Присев на низкий стул, Страйк заметил на прикроватном столике еще две фотографии в серебряных рамках. Его как током ударило: на него — глаза в глаза — смотрел десятилетний Чарли Бристоу, в школьной рубашке с огромным узлом галстука, круглолицый, с удлиненной гривкой волос, навеки застывший в восьмидесятых. Такой же точно, какой махал на прощанье своему лучшему другу Корморану Страйку, надеясь встретиться вновь после Пасхи.
Рядом с портретом Чарли стояла фотография поменьше: хрупкая девочка с длинными черными кудряшками и большими карими глазами, в синем форменном платьице: Лула Лэндри в возрасте лет шести.
— Мэри, — позвала, не повышая голоса, леди Бристоу, и в спальне тут же возникла сиделка. — Предложите, пожалуйста, мистеру Страйку… кофе? Чай? — спросила она, и Страйк перенесся на два с половиной десятилетия назад, когда в солнечном саду приветливая светловолосая мать Чарли Бристоу приносила им лимонад со льдом.
— Кофе — замечательно, большое спасибо.
— Извините, что не могу приготовить сама, — проговорила леди Бристоу после того, как за дверью смолкли тяжелые шаги сиделки, — но, как видите, я теперь должна зависеть от доброты посторонних. Как несчастная Бланш Дюбуа.[25]
Она на мгновение закрыла глаза, будто сосредоточилась на невидимом источнике боли. Страйк не мог определить, насколько сильно она накачана анальгетиками. За ее обходительностью чувствовалась некая горечь, словно запах распада — за ароматом липового цвета, а последняя фраза и вовсе прозвучала странно, ведь Джон Бристоу все свободное время танцевал вокруг больной матери.
— Почему не пришел Джон? — снова спросила леди Бристоу, не размыкая век.
— Его задержали на работе, — повторил Страйк.
— Ах да. Вы же сказали.
— Леди Бристоу, мне хотелось бы задать вам несколько вопросов, и я заранее прошу прощения, если они покажутся слишком личными или огорчительными.
— Кто испытал все, что выпало на мою долю, — спокойно произнесла она, — того трудно огорчить. Называйте меня Иветта.
— Благодарю вас. Не возражаете, если я буду делать кое-то заметки?
— Ничуть. — Она с отстраненным интересом наблюдала, как Страйк достает блокнот и ручку.
— Если не возражаете, хотелось бы начать с того, как Лула появилась в вашей семье. Перед тем как ее удочерить, вы располагали какими-нибудь данными о ее происхождении?
Недвижно лежащие на одеяле руки были воплощением беспомощности и пассивности.
— Нет, — ответила она. — Я ничего не знала. Возможно, у Алека были какие-то сведения, но он со мной не делился.
— Почему вы думаете, что у вашего мужа могли быть какие-то сведения?
— Алек во всем проявлял дотошность. — При этих воспоминаниях губы леди Бристоу тронула слабая улыбка. — Он был преуспевающим бизнесменом.
— Но о происхождении Лулы он вам ничего не рассказывал?
— О нет, такое было не в его характере. — Похоже, само это предположение казалось ей странным. — Я хотела, чтобы она была моей, только моей, понимаете? Если Алек что-то и выяснил, он оградил меня от ненужных волнений. Знай я, что за ней в любой момент кто-то может явиться, я бы этого не пережила. Я тогда уже потеряла Чарли, и мне очень сильно хотелось девочку; мысль о том, что я могу потерять и ее…
Сиделка внесла поднос с двумя чашками и вазочкой бурбонского печенья.
— Один кофе, — жизнерадостно сообщила она, опуская чашку на ближайший к Страйку прикроватный столик, — и один отвар ромашки.
Женщина поспешила выйти. Леди Бристоу закрыла глаза. Сделав глоток черного кофе, Страйк продолжил:
— В последний год своей жизни Лула начала розыск своих биологических родителей, это так?
— Да, это так, — с закрытыми глазами ответила леди Бристоу. — Как раз в то время, когда мне поставили онкологический диагноз.
Она замолчала; Страйк опустил чашку, слегка звякнув донышком о блюдце, и сквозь открытое окно с площади опять донеслись детские крики.
— Джон и Тони очень, очень рассердились, — сказала леди Бристоу. — Они считали эти розыски совершенно несвоевременными, поскольку я была в очень тяжелом состоянии. Опухоль оказалась запущенной. Мне сразу назначили курс химиотерапии. Джон был очень добр: он возил меня на процедуры и обратно, сидел со мной в самые тяжелые периоды, и даже Тони мне помогал, а Лула, как видно, думала лишь о том… — Она со вздохом открыла блеклые глаза, ища взглядом лицо Страйка. — Тони всегда говорил, что она крайне избалована. Наверное, это моя вина. Но поймите: до этого я потеряла Чарли; ей я ни в чем не могла отказать.
— Вы не знаете, насколько Лула продвинулась в своих поисках?
— Нет, не знаю. Думаю, она понимала, до какой степени меня это ранит. Она со мной почти не делилась. Я, конечно, слышала, что она разыскала эту женщину, свою биологическую мать, — об этом трубили все газеты… Как Тони предсказывал, так и вышло. Лула всегда была для нее обузой. Ужасная, ужасная особа, — прошептала леди Бристоу. — Но Лула упорно продолжала ее навещать. Я в это время проходила химиотерапию. У меня выпали все волосы…
У нее сорвался голос. Продолжая задавать вопросы, Страйк чувствовал себя негодяем, — возможно, на это и был расчет.
— А что насчет ее биологического отца? Она не упоминала, что нашла о нем какие-то сведения?
— Нет, — слабо сказала леди Бристоу. — А я не спрашивала. Мне казалось, она оставила свою затею, когда нашла эту жуткую мать. Мне вообще была невыносима вся эта история. Она меня просто убивала. И Лула не могла этого не понимать.
— Во время своего последнего посещения Лула ничего не говорила о биологическом отце? — не отступался Страйк.
— Ничего, — тихо произнесла она. — Ничего. Да и посещение было совсем кратким. Помню, она с порога объявила, что торопится. У нее была назначена встреча с Сиарой Портер.
Ее обида облачком долетела до Страйка, подобно исходившему от леди Бристоу запаху прикованного к постели тела: чуть застарелому, чуть передержанному. Было в ней нечто такое, что роднило ее с Рошелью: при всем огромном различии обе несли на себе печать недовольства несправедливостью судьбы и близких.
— Не могли бы вы вспомнить, о чем у вас с Лулой шла речь в тот день?
— Понимаете, меня накачали обезболивающими. Я перенесла тяжелую операцию. Нет, подробностей разговора уже не помню.
— Но сам факт, что Лула появлялась, вы помните? — уточнил Страйк.
— Конечно, — ответила леди Бристоу. — Я спала, и она меня разбудила.
— Может быть, все же удастся вспомнить, о чем вы говорили?
— Естественно, о моей операции, — с некоторой резкостью сказала она. — А потом, совсем немного, про ее старшего брата.
— Про старшего?..
— Про Чарли, — скорбно пояснила леди Бристоу. — Я рассказала ей, как он погиб. Это был самый тяжелый, самый страшный день моей жизни.
Страйк представил, как она, неподвижная и слегка одурманенная, но тем не менее обидчивая, удерживала возле себя дочь рассказами о своих страданиях, а потом и о погибшем сыне.
— Откуда мне было знать, что я ее больше не увижу? — выдохнула леди Бристоу. — Могла ли я подумать, что потеряю второго ребенка?
Ее воспаленные глаза увлажнились. Она моргнула, и по ее впалым щекам скатились две крупные слезы.
— Будьте добры, посмотрите в этом ящике, — она указала морщинистым пальцем на прикроватный столик, — там должны быть мои таблетки.
Выдвинув ящик, Стайк увидел россыпь белых коробочек разной формы и с разными этикетками.
— Которые?..
— Не важно. Там все одинаковые, — сказала леди Бристоу.
Он выбрал первую попавшуюся: на ней отчетливо читалось: «валиум». У больной был такой запас таблеток, которого хватило бы на десять смертельных доз.
— Достаньте, пожалуйста, две штуки, — попросила она. — Я бы запила их чаем, если он уже остыл.
Страйк подал ей чашку и две таблетки; у нее дрожали руки, и Страйк вынужден был придержать блюдце, не к месту вообразив священника, дающего умирающему причастие.
— Благодарю вас, — шепнула она, вновь устраиваясь на подушках и не сводя жалобного взгляда со Страйка, который опускал на столик ее чашку. — Кажется, Джон рассказывал, что вы знали Чарли. Это правда?
— Да, мы с ним дружили, — подтвердил Страйк. — Я всегда о нем помню.
— А как же иначе? Он был чудеснейшим ребенком. Все так говорили. Самый добрый, самый ласковый — я других таких не знала. Дня не проходит, чтобы я о нем не скорбела.
