Гребаная история - Бернар Миньер
Я находился здесь один…
Я мог слышать биение своего сердца и снаружи — чуть приглушенный лай собак.
На экране моего телефона высвечивалось 17.39. Я послал мамам эсэмэску, сообщить, что остаюсь делать уроки с Чарли.
Я прошел до самой двери — мои шаги многократно повторяло эхо — и неподвижно встал перед ней.
Когда я вынул из кармана толстый ключ и вставил его в замочную скважину, моя рука была мокрой от пота. До сих пор я не обращал на это внимания, но подмышки под футболкой и утепленной курткой были такими же влажными.
Я сделал глубокий вдох.
Потянул за язычок замка.
Затем схватился за ручку и приподнял дверь; та пронзительно заскрипела, сворачиваясь в рулон.
Я шарил в темноте в поисках выключателя. Вскоре помещение залил неоновый свет. Настоящий хаос… Как будто сюда втиснута вся жизнь. Я увидел:
— кучу плетеных стульев, перевернутых вверх ножками;
— подушки со странными узорами;
— лампы с абажурами, упакованными в бумагу и прозрачные пакеты;
— игрушки;
— принтер;
— морозильную камеру;
— террариум, в котором осталось немного песочной смеси и искусственных папоротников;
— чехол для виолончели, покрытый царапинами и стикерами, футбольный мяч, красную мотоциклетную каску и даже манекен, производящий впечатление узника, умершего посреди всего этого хлама…
Часть пространства была занята коробками, сложенными у левой стены.
Где-то снаружи послышался автомобильный гудок.
Я отодвинул паутину, населявшую все свободное пространство, и клейкие нити обернулись вокруг моей руки, будто покрывало новобрачной — или вдовы. Я схватил первую коробку — ту, что находилась на самом верху стопки, поставил ее на цементный пол снаружи.
Не знаю, почему мое лицо покрылось мелкими капельками пота; на сквозняке было достаточно свежо.
Я вытер его рукавом.
Открывая коробку, скорчившись в центральном проходе, услышал, как заскрипела ржавая металлическая дверь.
Вошел какой-то тип. Близорукий. В комбинезоне.
Он двинулся в моем направлении, затем остановился и сунул ключ в замочную скважину в пяти метрах от меня.
Я погрузил руку в коробку.
Фотографии — некоторые в рамках, некоторые нет. Фото Лив и Франс, когда были моложе, мои фото…
Дверь типа с шумом скрутилась. Затем он принялся все перерывать в своем отсеке в пяти метрах от меня; я услышал несколько приглушенных, но яростных ударов и даже шум падающих и разбивающихся предметов.
— Срань господня! Проклятое дерьмо!
Чувствуя, что у меня сжимается сердце, я снова сосредоточился на фотографиях. В памяти почти не сохранилось никаких воспоминаний, связанных с запечатленными на них счастливыми моментами: по крайней мере, если судить по радостным взглядам и улыбкам. Обычное счастье. Начиная с моего. Мне десять лет, и я позирую перед акулой студии «Юниверсал», сидя в вагончике аттракциона, рядом с Франс. Мне семь или восемь лет, и я купаюсь в бассейне — нашем? — а мама Франс загорает с черными очками на носу и с романом Клайва Баркера в руках. Мне столько же, или почти столько, это Новый год перед елкой, обе мои мамы в пижамах на коленях по обе стороны от меня. Кто фотографировал, я так и не смог вспомнить. За пыльным ветровым стеклом длинная прямая дорога под палящим солнцем, за рулем мама Лив; я сижу рядом с ней, поворачиваюсь спиной к объективу и кривляюсь. На самом кончике носа у меня слишком большие очки, до самых бровей надвинута дамская шляпа. Эту экспедицию я помню: мы уехали из Лос-Анджелеса на восток, через пустыню.
Другой Новый год, со снежными сугробами. Где это? В Вермонте? В Орегоне? Столько всяких мест… Перед верандой — маленьким непритязательным павильоном — снеговик, вместо метлы он держит бандонеон.[51]
Какое-то время спустя я почувствовал, что мои глаза увлажнились.
Внезапно я пожалел, что в этом коридоре есть еще кто-то, кроме меня. Мне хотелось бы остаться одному со своими воспоминаниями, которые выбрались из коробки, словно джинн из лампы.
Но тот тип метался, как лев по клетке, во власти какой-то истерии. Будто в каморке только что пробудился Халк.
Я продолжил разглядывать снимки — свидетельства своего счастливого детства. Счастливого? Действительно? Существует ли свидетельство более лживое, чем фотография? Чем больше я изучал их, тем больше мне казалось, что в своих воспоминаниях я вижу совсем другое: маленький мальчик, который играет, забавляется, но у которого всегда грустный вид. Потому что в глубине души он знает — все должно быть не так, как есть. Маленький мальчик всегда знал — теперь я прекрасно это понимаю, — он знал, что ни одна из этих женщин не является его матерью. Они заняли ее место, играют ее роль, но никогда ее не заменят.
По моим щекам потекли слезы.
Этот мальчик хорошо знал, каким-то глубинным чутьем, что он сирота, приемный ребенок, перемещенное создание… Он чуял это инстинктом, словно дикое животное, которое притворяется домашним, но не забыло прежней свободы.
Я снова сложил фотографии в коробку и перешел к следующей.
Никаких открытий меня там не ждало — одни сплошные бумаги, похожие на те, что были дома в металлическом шкафу, разве что более старые.
Со следующей коробкой то же самое.
Это произошло на четвертой.
Едва я открыл ее, как сразу же догадался, что это значит.
Конверты… Туго набитые… Едва я приоткрыл один из них, мои пальцы задрожали.
Передо мной предстало то, чего я боялся больше всего: банкноты…
О дерьмо.
Сперва я ощутил приступ головокружения и тошноты.
О, нет-нет-нет, только не они — о господи, нет…
В то же самое время я отметил кое-что другое — запах. Я наклонился, чтобы понюхать деньги. Это и в самом деле шло от
