Артуро Перес-Реверте - Кожа для барабана, или Севильское причастие

Больше отец Ферро не сказал ничего. Подождав, Куарт протянул руку к выключателю лампы. Вспыхнул свет, и звезды исчезли.

Он спустился в сад, перекинув пиджак через плечо, вдыхая аромат ночи. Макарена ждала в углу; лунный свет выхватил ее лицо и плечи из теней, отбрасываемых листьями бугенвилий и апельсиновых деревьев.

— Я не хочу, чтобы вы уходили, — сказала она. — Пока.

Ее глаза блестели, резцы казались особенно белыми между полураскрытых полных губ, бусы из слоновой кости бледной чертой пересекали смуглую шею. У Куарта вырвался приглушенный глубокий вздох, похожий на стон протеста и одновременно на детский всхлип. Было жарко. Вечерний свет, проникавший сквозь занавеску, тонким золотым контуром очерчивал смуглое тело обнаженной женщины, и Кармен сворачивала табачные листья о внутреннюю часть бедра, где совсем рядом поблескивали мельчайшие капельки пота на темном, курчавом, влажном лобке. Налетел бриз. Листья апельсиновых деревьев и бугенвилий качнулись над лицом Макарены Брунер; лунный свет серебристо скользнул по плечам священника Лоренсо Куарта, как упавшая к ногам кольчуга. Храмовник выпрямился и огляделся, усталый, ловя стук копыт сарацинских лошадей, доносящийся с Гаттинского холма, на склонах которого белели под солнцем кости рыцарей-франков. И в то же время это был рев разъяренного моря, бьющегося о подножие маяка; и хрупкие суденышки отчаянно боролись со штормом, и одетая в траур женщина держала ребенка за руку рукой, по которой, как слезы, стекали капли дождя.

И пахло похлебкой, кипящей в горшке, пока старый священник возле камина склонял: Rosa, rosae. И тень мальчика, затерянного в мире, ориентирующемся по звездному свету пятисотлетней давности, обрисовалась на тонкой стене, что укрывала его от жестокого холода, царящего там, снаружи. И эта самая тень приблизилась к другой тени, ожидавшей под бугенвилиями и апельсиновыми деревьями, приблизилась настолько, что вдохнула ее аромат, ее тепло, ее дыхание. Но за секунду до того, как вплести пальцы в ее волосы, чтобы на одну ночь убежать от одиночества — крохотные алые капельки в неизмеримо огромном закате, — тень, ребенок, мужчина, смотрящий на обнаженное женское тело в золотистом вечернем свете, бесприютный, измученный храмовник, — все они одновременно обернулись, чтобы взглянуть назад и вверх, на едва освещенное окно в башне голубятни. Туда, где старый угрюмый священник, недоверчивый, скептичный и отважный, разглядывал страшную тайну бесчувственного неба в обществе призрака женщины, искавшей на горизонте белые паруса.

XII. Гнев Божий

Он скрылся с наших глаз, но как – понять мы даже не успели.

Даже сквозь трубочный дым было заметно, каким удовлетворением блестят глаза архиепископа Севильского.

— Значит, Рим сдается, — сказал он.

Куарт поставил чашечку на блюдце и промокнул губы салфеткой, вышитой руками монахинь. Его тихий смешок был похож на вздох.

— Все зависит от точки зрения, Ваше Преосвященство.

Монсеньор Корво выпустил еще один клуб дыма. Они сидели друг против друга, разделенные низким столиком с двумя приборами на серебряном подносе. Такова была привычка архиепископа — приглашать своего первого утреннего посетителя разделить с ним завтрак. На самом деле этот кофе с тостами, сливочным маслом и джемом из горьких апельсинов предназначался для декана собора, однако неожиданное появление Куарта, пришедшего с прощальным визитом, внесло изменения в протокол. А архиепископ терпеть не мог остывшего кофе.

— Я же говорил вам, что это дело нелегко будет решить.

Куарт откинулся на спинку кресла. Он с радостью лишил бы архиепископа удовольствия проводить его сарказмом и самодовольными улыбками, отдающими английским табаком, но правила обязывали перед отъездом засвидетельствовать ему свое почтение. Что ж, этикет есть этикет.

— Позволю себе напомнить Вашему Преосвященству, что я прибыл сюда не для того, чтобы решать что бы то ни было, а с целью проинформировать Рим о сложившейся здесь ситуации. Именно это я и собираюсь сделать.

Монсеньор Корво был в восторге.

— Так и не выяснив, кто такой «Вечерня», — закончил он.

— Это верно. — Куарт взглянул на часы. — Но проблема заключается не только в том, кто такой «Вечерня». Этот хакер просто анекдотичен, и личность его рано или поздно будет установлена. Что действительно важно — так это положение с отцом Ферро и храмом Пресвятой Богородицы, слезами орошенной… К какому бы решению ни пришли в Риме, мой доклад будет способствовать тому, чтобы оно было принято со знанием дела.

Камень на перстне архиепископа вспыхнул желтым огнем, когда он резко поднял руку.

— Избавьте меня от ваших иезуитских витиеватостей, отец Куарт. На этом деле вы сломали себе зубы. — Его взгляд выражал торжество, едва скрываемое завесой дыма. — «Вечерня» посмеялся и над Римом, и над вами.

Куарту не понравилась эта манера признавать наличие соринок только в чужом глазу.

— Это тоже одна из точек зрения, Ваше Преосвященство, — согласился он, не скрывая, однако, своего презрения. — Но раз уж вы заговорили об этом, позволю себе напомнить, что ни Рим, ни я не стали бы вмешиваться, если бы Ваше Преосвященство немного побеспокоились сами… И церковь Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, и отец Ферро принадлежат к вашей епархии. А, как сказано в Евангелии, овцы разбредаются, когда пастух спит.

Услышав это, Монсеньор Корво чуть не подскочил в своем кресле. Тот факт, что эта цитата являлась апокрифической, никак не утешал его. Агент ИВД увидел, как он зло закусил мундштук трубки.

— Послушайте, Куарт, — проговорил он жестко, сквозь зубы. — Здесь единственная овца, которая бродит без привязи, — это вы. Не считайте меня дураком. Мне известно и о ваших визитах в «Каса дель Постиго», и обо всем остальном. О ваших прогулках и ужинах.

И, не переводя дыхания, словно внутри у него прорвало какую-то плотину, Монсеньор Корво — чей талант проповедника высоко ценили в епархии — весьма доходчиво излил свою злость в полутораминутной речи, центральным тезисом которой было следующее: посланник Института внешних дел дал себя запутать священнику церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, и его личному «Гринпису», состоящему из монахинь, аристократок и прихожанок, — запутать до того, что он потерял ощущение перспективы и предал свою миссию в Севилье. К этому искушению приложила руку дочь герцогини дель Нуэво Экстремо. Которая, между прочим — это он выговорил особенно язвительно, — является сеньорой де Гавира.

Куарт выслушал эту обвинительную речь невозмутимо, но последний намек заставил его поморщиться.

— Я был бы крайне благодарен Вашему Преосвященству, если бы вы — в случае, если вам есть что сказать по этому поводу, — сделали это письменно.

— Да уж непременно. — Акилино Корво был явно доволен тем, что наконец ему удалось поддеть Куарта. — Вашему ватиканскому начальству. И нунцию. И выше. Я сделаю это письменно, по телефону, по факсу, под гитару и кастаньеты. — Он вынул изо рта трубку и широко осклабился. — Вы останетесь без вашей репутации, как я остался без своего секретаря.

Больше говорить было не о чем. Куарт сложил салфетку, уронил ее на поднос и встал.

— Коли Вашему Преосвященству не угодно ничего более…

— Ничего более. — Во взгляде архиепископа была откровенная издевка. — Сын мой.

Он продолжал сидеть, рассматривая свою руку, как будто колеблясь — не довести ли дело до конца, заставив Куарта приложиться к пасторскому перстню. Но в этот момент зазвонил телефон, и архиепископ ограничился тем, что жестом отпустил его, поднимаясь, чтобы подойти к столу.

Куарт застегнул пиджак и вышел в коридор. Его шаги гулко прозвучали под венецианской росписью Галереи прелатов, потом по мрамору главной лестницы. В окнах он видел Хиральду — за внутренним двором, где в свое время находилась тюрьма «Де ла Парра», в которую севильские архиепископы заключали строптивых священников. И подумал, что пару веков назад у отца Ферро, да и, пожалуй, у него самого было бы немало шансов обмениваться впечатлениями там, внизу, пока Монсеньор Корво по обычным каналам, а значит, чрезвычайно медленно доводил до сведения Рима свою собственную версию событий. Куарт размышлял о преимуществах телефона и прочих современных технических средств, когда, уже в самом низу лестницы, вдруг услышал свое имя.

Остановившись, он взглянул вверх. На балюстраде, нетерпеливо жестикулируя, стоял сам архиепископ, уже не похожий на человека, только что вернувшего старый долг:

— Поднимитесь сюда, отец Куарт. Нам надо поговорить.

Куарт, заинтригованный, начал подниматься по лестнице. И уже издали заметил, что архиепископ очень бледен. Трубку он держал в руке и рассеянно постукивал по ней пальцами другой. Пепел и тлеющий табак сыпались на черно-розовый мрамор пола, но он, казалось, не замечал этого.