Андрей Троицкий - Черные тузы
– Марья Никитична, это вы пришли? – напрягая горло, крикнул он.
Молчание. Гудящая, звонкая тишина. Только капли влаги все ударяют и ударяют в подоконник. Чертыхнувшись, Васильев поднялся на ноги, почувствовав, как его слегка качнуло в сторону. Не надо было хлебать столько водки на пустой желудок, не прибавляет сейчас спокойствия это пойло, лишь злость, лишь раздражение растет, распирает душу.
– Марья Никитична, это вы?
Нет ответа. Не слышит что ли дура старая? Чувствуя неприятную слабость в ногах, он шагнул к двери, распахнув её настежь, и так и оставив дверь открытой, вышел в тесный пропахший пылью предбанник, отделяющий верхнюю комнату от лестницы. Крепко держась за перила, чтобы не споткнуться в темноте, он медленно спустился вниз, отдернул занавеску, загораживающую лестницу и уже сделал несколько шагов по комнате по направлению к входной двери, решив проверить, заперта ли она. Васильев остановился, неожиданно внутренним звериным чутьем поняв, что в комнате он не один, есть ещё кто-то совсем рядом.
Повернул голову направо, и встретился глазами с начальником службы безопасности покойного Марьясова Сергеем… Как бишь его, зовут? Сергей с непокрытой головой стоял посередине бабкиной горницы, глубоко засунув руки в карман светлого плаща. Васильев закашлялся в кулак и пьяно усмехнулся. Он вспомнил фамилию Сергея. Поливанов – вот его фамилия.
– Так и до смерти испугать можно, – сказал Васильев.
– Можно, – подтвердил головой Поливанов, но с места не сдвинулся, руки из карманов плаща не вынул, даже выражения лица не поменял, продолжая стоять окаменелым истуканом.
– Я же просил ни при каких обстоятельствах не приходить сюда. Просил ведь.
Васильев ляпнул первую же спасительную глупость, что пришла в голову. Кого он мог просить, чтобы сюда не приходили? Покойного Марьясова? Или того же Сергея Поливанова, с которым, если хорошенько вспомнить, за все знакомство лишь пару раз словом перебросился? Да, глупые слова. Ни Марьясов, ни кто другой не знал этого адреса, связь была только через сотовый телефон. Значит, выследили заранее, момент выждали удобный, чтобы напасть. Наивно было на случай полагаться.
Скорее всего, его адрес давно знали. Чего-то Васильев не додумал, чего-то не дорешил за всей этой суетой последних дней. Надо было раньше отсюда бежать, вчера вечером не поздно было. Дурак, он сидел и дожидался непонятно чего. Оказалось, смерти своей дожидался.
– Я предупреждал несколько раз, чтобы не совались сюда. Чтобы не ходили зря. Может, пасут меня.
Еще одна непроходимая глупость. Кто его пасет, по какому случаю? Но сейчас любые слова хороши, лишь бы выгадать хоть одно лишнее мгновение. Почему-то вспомнился странный сон, виденный сегодня под утро, Васильев на нетвердых ногах отступил на шаг назад и ещё раз выругал себя за выпитую водку. В этого сукина сына можно швырнуть хотя бы цветочным горшком или какой-нибудь стеклянной вазой, что старуха расставила на самотканых рушниках по всем углам горницы.
Пока ещё Поливанов успеет вынуть руку из кармана плаща, пока выстрелит… Или он через карман стрелять станет? Как бы то ни случилось, а будет хоть один шанс против ста, будет хоть секунда, чтобы взлететь по лестнице наверх, на второй этаж, в мансарду, к пистолету. А там, глядишь, Васильев и отстреляется. Он повернул голову и покосился взглядом за спину. И в дверях кухни не увидел, а скорее угадал другой мужской силуэт. И, кажется, в поднятой руке – оружие.
– Это не я Марьясова. Я ни при чем. Меня самого подставили.
Васильев сделал ещё полшага к лестнице. Поливанов, наконец, разжал губы, и будто не слова сказал, а на пол гири уронил.
– Знаю, что не ты. Но это ничего не меняет, менток.
Васильев почувствовал холод кожи под пиджаком и рубашкой. Менток… Значит, это Аверинцев стукнул на него, больше ведь некому. Никто ничего не знает, у него глубокое прикрытие… Изначально было ошибкой отправляться на встречу с ним, выкладывать перед негодяем всю масть. Следовало сперва разобраться с Аверинцевым, а потом мертвой хваткой вцепиться в его сынка, в Рослякова. Но теперь уже ничего не переиграть. Ошибка, ошибка… Черт, черт… Аверинцев, все он. Заложил Васильева, как мальчишку. А ведь он обещал молчать. Или не обещал? Господи, какая наивность поверить слову убийцы, его обещанию…
Пятясь задом, Васильев, уже готовый развернуться и броситься вверх по лестнице, левой рукой ухватился за перила. Но тут грянул выстрел. Один, другой. Обожгло живот, толкнуло в грудь… Васильев даже не понял, кто стрелял. Падая, он сломал утлые сухие перильца лестницы, обхватив живот ладонями, повалился набок, стал сползать по ним вниз, пересчитывая каждую ступеньку головой. Горница, залитая светом ранней серой весны, поплыла, завертелась перед глазами, ушла в темноту.
Васильев пришел в себя уже через минуту. Поджав колени к простреленной животу, он лежал на деревянном полу, чувствуя, как наливается кровью, тяжелеет рубашка и пиджак. Его уже убили, но он ещё жив. Такое бывает, такое случается. Изредка случается. Настоящей, жгучей боли ещё не было, но Васильев знал, что эта боль вот-вот придет. Люди из комнаты куда-то исчезли, не слышно стало голосов, шагов, скрипа половиц. «Неужели они не дострелит меня, не пальнут в голову?», – спросил он себя как-то безучастно, отрешенно, словно разговаривал с третьим лицом. Он нагнул голову, посмотрел на живот и зажмурил глаза.
Тут внимание отвлекли новые звуки, кажется, чьи-то тяжелые шаги. Незнакомый мужчина втащил в комнату большую защитного цвета канистру, даже не взглянув на раненого, опустил зажим, снял крышку и ногой толкнул канистру, опрокинул её на бок. Бензин разлился по полу, мгновенно пропитав удушливыми испарениями комнату. Васильев застонал. Зазвенело разбитое камнем окно. Через это окно кто-то бросил в комнату горящую промасленную ветошь, упавшую рядом с канистрой на матерчатую ковровую дорожку. Оторвав руки от живота, Васильев попробовал подняться, дотянуться до горящей ветоши, но не смог. Только вцепился пальцами в половик, сгреб плотную ткань в ладонях, потянул половик на себя.
Но поздно…
Перед глазами встала, поднялась чуть не до потолка стена оранжевого пламени. Васильев закричал, что есть силы, во всю глотку, но крик изо рта вырвался жалобный, даже не крик, а придушенный стон. Сил не осталось даже на этот последний крик. Силы вытекли, ушли между половицами вместе с кровью.
Эпилог
Росляков привез отца в аэропорт под вечер, в начале четвертого. Оставив машину на платной стоянке, следом за отцом он вошел в здание аэропорта. Доехали быстро, до начала регистрации пассажиров оставалось около часа. Они поднялись на второй этаж, вошли в буфет и заняли пустой столик у окна. Росляков отошел к стойке, купил бутерброды, два стакана горячего кофе и вернулся к столу. Отец взял с тарелки бутерброд с сыром и стал медленно жевать, рассматривая через стекло автомобильную стоянку. Росляков отхлебнул кофе и чуть не обжог язык.
– Послушай, – он тронул отца за руку. – Ведь ещё не поздно. Ты можешь поменять решение. Зачем уезжать? Билет в кассу – и обратно в город. Ты сдал все анализы. Островский сказал, что место в стационаре сейчас есть. Тебя готовы положить хоть завтра. Островский, он хороший человек и врач хороший, он сделает все, что в его силах…
– Не хочу, – отец покачал головой. – Не хочу сдавать билет. Я купил этот билет в одну сторону, и теперь не стану сдавать его обратно. Не хочу возвращаться, в больницу не хочу.
– Но почему, ты ведь в Москву лечиться приехал. Ты получил сюда направление… А теперь вдруг уезжаешь, почему?
– Просто я передумал, – Аверинцев поднял стакан и сделал глоток кофе. – Сначала подумал лечиться, но потом передумал. Не нужна мне эта операция, химиотерапия, лучевая терапия. Лекарства пригоршнями не нужны. Я не хочу цепляться за жизнь, мучить себя и окружающих.
– Но в твоем положении и выхода другого нет, только лечиться, – Росляков уже понял, что отговаривать отца от его решения занятие бесполезное, но по инерции продолжал спорить. – В твоем положении…
– В моем положении люди пишут завещание и думают о вечности, о Боге и всяком таком. Но мне не хочется писать завещание, потому что имущества почти никакого нет. И о вечности как-то не думается. Я просто не верю в то, что умру от какой-то болезни. Никогда в такое не верил и сейчас не верю. Такие, как я, от болезней не умирают. Меня может, например, молния убить. Это весьма вероятно, это я ещё допускаю. Да и то молнии придется пару раз в меня попасть, для верности. А в смерть от болезни, нет, не верю.
– Что ж, мне и сказать нечего.
Росляков откусил бутерброд с жесткой сильно перченой колбасой и стал сосредоточено жевать. Вдруг пришло в голову, что за все время, пока отец жил в Москве, они так ни разу и не поговорили по душам, просто по-человечески не поговорили. Росляков жевал бутерброд и сквозь мутное витринное стекло разглядывал забитую машинами автостоянку перед зданием аэропорта. Он стал смотреть на круглые настенные часы, под его взглядом секундная стрелка сделала полный круг, пошла на новый заход. Время пока есть, может, не поздно начать разговор с отцом прямо здесь, сейчас. Другого времени все равно не будет. Росляков запил бутерброд двумя глотками приторно сладкого кофе, кашлянул в кулак. Но отец опередил сына.
