Пристрастие к смерти - Джеймс Филлис Дороти
Внизу Ноланы все еще сидели за столом. Он показал им бумажку. Миссис Нолан сказала, что вроде бы цифры и буквы написаны рукой Терезы, но не была уверена. Ни у одного из них не возникло никаких предположений насчет того, что они могли значить. Ни один из них не выказал ни малейшего интереса. И он без труда получил согласие взять бумажку с собой.
Миссис Нолан проводила его до двери и, к его удивлению, дальше, до ворот. Когда они подошли к ним, она посмотрела на темную полосу леса и произнесла с едва сдерживаемой страстью:
— Этот дом привязан к работе Альберта. Мы должны были выехать еще три года назад, когда муж стал совсем плох, но его бывшие работодатели проявили чрезвычайную доброту и позволили нам остаться. Тем не менее мы съедем, как только местные власти подыщут нам квартиру, и я нисколько не буду жалеть. Ненавижу этот лес, ненавижу, ненавижу! Только вечно свистящий ветер, вечно сырая земля и вечный мрак, которые постоянно давят на вас, а по ночам — вой каких-то маленьких зверьков.
Потом, закрыв за ним ворота, она посмотрела ему прямо в глаза и спросила:
— Почему она не сказала мне о ребенке? Я бы поняла. Я бы о ней позаботилась. Я бы и мужу сумела объяснить. Вот что обидно. Почему она мне ничего не сказала?
— Думаю, она хотела избавить вас от лишних страданий. Мы все стараемся это делать — избавлять от страданий тех, кого любим.
— Папочка так горюет. Он считает, что она проклята. Но я ее простила. Не может же Бог быть менее милосерден, чем я. Я в это верю.
— Конечно, — сказал Дэлглиш. — Мы должны в это верить.
Она стояла у ворот, глядя ему вслед. Но когда, сев в машину и пристегнув ремень безопасности, он оглянулся, оказалось, что она — каким-то непостижимым образом — исчезла. Дом снова обрел вид таинственной обособленности. «Сколько же человеческой боли приходится видеть на этой работе, — подумал Дэлглиш. — А ведь я радуюсь, что добыл полезную информацию. Господи, помоги, чтобы люди доверялись мне легко, без мучений. И что дало мне сегодняшнее прикосновение к чужой жизни? Клочок бумаги, вырванный из блокнота, с какой-то записью — буквы и цифры, которые, вероятно, даже и написаны не ею. — Он почувствовал себя так, будто заразился горем и болью Ноланов. — А что, если я скажу себе: хватит? Двадцать лет я использую людские слабости против самих этих людей, тщательно стараясь не оказаться душевно затронутым. Если я уйду в отставку, что тогда? Что бы ни открылось Бероуну там, в грязной ризнице, мне не дано увидеть это даже краем глаза». Пока «ягуар», плавно покачиваясь на ухабах, выезжал на дорогу, Дэлглиш не мог отделаться от иррациональной зависти и злости на Бероуна, так легко нашедшего выход.
8
Было воскресенье, шесть часов вечера. Кэрол Уошберн стояла на балконе, вцепившись в перила, и смотрела на панораму Северного Лондона. Когда Пол бывал у нее, им не нужно было задергивать шторы, даже ночью. Они могли вместе смотреть на город, зная, что их никто не увидит, никто не вторгнется в их уединение. Они любили постоять на балконе, ощущая тепло друг друга даже сквозь ткань одежды, чувствуя себя в полной безопасности и изолированности, и посмотреть на суетливо копошащийся в своих заботах город, чьи контуры обозначались множеством огней. Тогда она была привилегированным зрителем, а теперь — парией, тоскующей об этом далеком недостижимом рае, из которого была навсегда изгнана. Каждый вечер после его смерти она стояла здесь, наблюдая, как зажигаются огни, дом за домом, квартал за кварталом, — квадраты огней, овалы огней, свет, мерцающий сквозь занавески, за которыми люди живут своей общей или отдельной жизнью.
Воскресенье, казавшееся самым долгим из прожитых ею, медленно тащилось к концу. Днем, отчаянно ища предлог вырваться из своей клетки, она съездила в ближайший открытый супермаркет. Ей, собственно, ничего не было нужно, но она взяла тележку и, бесцельно бродя между прилавками, автоматически бросая в нее какие-то консервы, пакеты, рулоны туалетной бумаги, набила ее доверху, не замечая любопытных взглядов других покупателей. Но потом слезы вновь непроизвольно непрерывным потоком покатились у нее из глаз, капая на руки, покрывая мокрыми пятнами пакеты с кукурузными хлопьями и сморщивавшуюся от влаги туалетную бумагу. Она бросила тележку, заваленную ненужными ей товарами, пошла к оставленной на стоянке машине и поехала домой, медленно и осторожно, как начинающий водитель, которому мир вокруг кажется смазанным и сумбурным, а пешеходы дергающимися, словно марионетки на ниточках, в растворяющейся под вечным дождем реальности.
К вечеру она ощутила отчаянную потребность в человеческом общении. Это не имело ничего общего с желанием начать какую-то новую жизнь, распланировать будущее, закинуть лежавшую без применения сеть за пределы пустоты, созданной ею вокруг своей тайной жизни, и начать выуживать оттуда и подтягивать к себе других людей. Это было всего лишь непроизвольное желание оказаться рядом с живым существом, услышать чей-нибудь голос, издающий самые обычные, ничем не примечательные человеческие звуки. Она решила позвонить Эмме, с которой они вместе поступали на госслужбу и которая теперь возглавляла департамент здравоохранения и социальной защиты. До знакомства с Полом она проводила с Эммой большую часть свободного времени — они быстро перекусывали в пабе или кафе, расположенных в равноудаленных от их офисов местах, ходили в кино, иногда — в театр, даже съездили однажды на выходные в Амстердам, чтобы посетить тамошний Национальный музей. Это была необременительная и нетребовательная дружба. Кэрол знала, что Эмма никогда не поступится шансом встретиться с мужчиной ради удовольствия провести вечер с ней, и Эмма же стала первой жертвой ее одержимости тайной своей частной жизни, нежелания пожертвовать даже часом времени, которое могло быть отдано Полу. Она посмотрела на часы. Шесть сорок две. Если Эмма не уехала из города на выходные, она может быть дома.
Пришлось уточнить номер по записной книжке. Знакомые цифры выпрыгнули со странички, как ключик к когдатошней полузабытой жизни. Кэрол ни с кем не разговаривала с тех пор, как от нее ушли полицейские, и подумала: покажется ли Эмме ее голос таким же хриплым и фальшивым, каким кажется ей самой?
— Алло. Эмма? Ты не поверишь — это Кэрол, Кэрол Уошберн.
В трубке слышалась бравурная полифоническая музыка. То ли Моцарт, то ли Вивальди.
— Дорогой, приглуши музыку, — крикнула кому-то Эмма, потом, обращаясь к Кэрол, продолжила: — Боже милостивый! Как ты?
— Прекрасно. Мы сто лет не виделись. Не хочешь сходить в кино или еще куда-нибудь? Может, сегодня?
После короткой заминки снова раздался голос Эммы, нарочито безразличный — она тщательно сдерживала удивление и, может быть, даже обиду.
— Прости, мы ждем к званому ужину гостей. — Она всегда выражалась так напыщенно, даже если собиралась кормить своих гостей китайской едой навынос за кухонным столом. Это была одна из ее снобистских привычек, которые раздражали Кэрол.
— Тогда, может, на следующей неделе? — предложила она.
— Боюсь, это невозможно. Мы с Алистером уезжаем в Уилтшир, навестить его родителей. Может, как-нибудь в другой раз. Я была очень рада услышать тебя, но должна бежать — гости начнут собираться в половине восьмого. Я тебе позвоню.
Кэрол едва сдержалась, чтобы не крикнуть: «Пригласи и меня, пригласи меня! Пожалуйста, мне очень нужно куда-нибудь пойти». Трубка легла на рычаг — голос, музыка, связь с внешним миром прервались. Алистер. Ну да, конечно, она и забыла, что Эмма была помолвлена. Какой-то начальник из министерства финансов. Значит, он к ней переехал. Можно себе представить, что они сейчас говорят. «Три года ни словечка — и вдруг нате вам: не хочешь ли пойти в кино? Да еще звонит в воскресенье вечером».
Эмма не отзвонит, как обещала. У нее есть Алистер, у них общая жизнь, общие друзья. Нельзя вычеркнуть человека из жизни и ждать, что он будет любезен и на все готов только потому, что тебе снова захотелось почувствовать себя среди людей.
