Салат из одуванчиков - Елена Касаткина
— Зато вон какие пирожки получились, — не оставляла попытку помириться с дочерью Агата Тихоновна.
— Ммм… — простонала Ольга. — Видеть их не могу! И тебя! — Устало поднялась и уже в дверях презрительно бросила: — Можешь выбросить. Даже не притронусь. — Хлопнув дверью, процокала в свою комнату.
— Ну вот. — Агата Тихоновна грустно посмотрела на противень, где ещё минуту назад сдоба глянцевой стороной радовала глаз. Теперь пирожки не казались такими уж аппетитными. Весь труд насмарку. Кто теперь их есть будет? Внуки в лагере. Зять предпочитает пиццу из кафешки, что на первом этаже их дома открыли. А одной ей столько не съесть.
«Иван Петрович», — осенило старушку. Одинокий старик этажом ниже был идеальным соседом. Не докучливым, как её ровесницы, вечно восседающие у входа в подъезд, круг интересов которых замыкался на том, кто, куда и с кем пошёл. Не настырным, как Сашка-коневод, который вёл себя со всеми так, словно и не выходил никогда из конюшни. Остальные соседи были гораздо младше, и потому контакты с ними ограничивались обычно только приветствиями. В её возрасте найти человека для общения в пределах собственного двора — дело непростое. И хотя занятия Агата Тихоновна себе всегда находила, но простого человеческого участия не хватало.
Ивана Петровича она знала давно, лет десять уж как, а то и больше. После смерти жены жил он один, но не пил, как другие мужики, оставшиеся без женской заботы. Иногда его навещала дочь, которая жила отдельно. Дочь наведывалась к отцу нечасто, жила она далеко, в Химках. «Работа, семья, особо не наездишься», — оправдывал дочь Иван Петрович, но Агата Тихоновна видела, как страдает сосед от недостатка любви и заботы родных. Эти чувства были ей близки и понятны, хотя и жила она не одна, но ощущение ненужности было знакомо. Она никогда никого не обвиняла, понимала — время такое. Капитализм. Крутись, как можешь. Им-то повезло, им лучшие времена достались, всё за них было решено: и учёба, и работа. Закончил институт — тебе сразу распределение. Ни о какой безработице и слыхом не слыхивали. Наоборот, на выбор кучу мест предложат в бюро по трудоустройству.
Да. Им было о чём поговорить, если вдруг пути пересекались. А уж как начнут, разговорятся, не остановишь. Иван Петрович человек неординарный, интересный, жизнь прожил долгую, и о чём порассказать всегда было, и над чем посмеяться.
— Вам бы книжки писать, — ухохотавшись как-то над его очередной историей из жизни, посоветовала Агата Тихоновна.
— Да ну, кому это сейчас нужно?
— Как кому? — И сама задумалась. — Не знаю, но вы запишите, на всякий случай. А то мы ведь уже в таком возрасте, что память потихоньку нас покидает. Пусть будет. Может, дочери вашей или внучке пригодится.
— Что вы? Им это неинтересно.
— Да, — вздохнула Агата Тихоновна. — Но всё равно запишите.
— Может быть, — уклончиво пообещал Иван Петрович.
Агата Тихоновна сгребла пирожки в пакет и вышла из дома. В подъезде было значительно прохладней, чем в квартире, и она почувствовала укол совести. Всё-таки дочь права. Духовкой лучше пока не пользоваться.
Агата Тихоновна спустилась этажом ниже и нажала на кнопку звонка. Подождала. Приложилась ухом к двери. Тишина. Спит? Или ушёл? Мало ли. Нажала ещё раз, подержала кнопку подольше. Снова прильнула ухом. Тихо.
«Ладно. Позже приду. Жаль только… Хотелось, пока тёпленькие. Что-то не везёт сегодня. И дались ей эти пирожки».
На лестнице показалась голова Саньки-коневода.
— О! Здорова, хрычовка старая! — поприветствовал в своей манере Сашка, осклабив беззубую пасть.
— Ты младше меня на год. — Ей не хотелось разговаривать с этим неотёсанным мужланом преклонных лет, как сказал бы богатый на красивые эпитеты Иван Петрович, литературный язык которого разительно отличался от грубого и пошловатого набора фраз и выражений коневода.
— На це-е-елый год! — многозначительно поднял вверх палец противный сосед. — А жениха твоего на целых десять.
Решив не связываться с хамом, Агата Тихоновна повернула к лестнице.
— Эт чё у тебя? — Санька перегородил дорогу. — Пирожки?
— Не твоё дело. Дай пройти.
— Может, угостишь?
— В другой раз.
— От и жадная ты, Агата. Куда Ваньке столько-то?
— Ладно, бери, — раскрыла запотевший пакет Агата Тихоновна. Санька тут же запустил в пакет ручищу, стараясь захватить квадратными пальцами сразу три пирожка. Агата Тихоновна сжала по бокам пакет, и Саньку пришлось два из захваченных выпустить, иначе руку было не вынуть.
— Вот, говорю, жадная! Ведь так и пропадёт твоя стряпня. Ваньку-то, небось, дочь забрала, что-то он последнее время хворать начал.
— Хворать? А что с ним?
— Хрен его знает. Сердце вроде. Он на меня рявкал, что я на балконе курю, а к нему в квартиру затягивает. Как будто я виноват. Я же на своём балконе курю, имею право, а раз тебе затягивает, то это твои проблемы, закройся и сиди, дыши своими собственными вонизмами, — заржал Санька, разламывая пирог пополам. — С яблоками? — скривился. — А чё не с картошкой? Я с картохой люблю.
— Ну извини, на тебя-то я как раз и не рассчитывала, — задумчиво произнесла Агата Тихоновна и снова направилась к двери Ивана Петровича. Вдавила палец в кнопку звонка и не отпускала в течение минуты. Прислушалась.
— Сань, у тебя лом есть?
— Нету, — прочавкал бывший коневод.
— Как так? Ты же мужик! Тут лом нужен.
— Ну извини, на тебя я как раз не рассчитывал, — передразнил коневод.
— А какой-нибудь другой инструмент? Надо дверь вскрыть, чует моё сердце, что-то неладное.
— Думаешь, задохнулся-таки? — заржал как конь Санька, но поперхнулся и закашлялся.
— Ты когда с ним говорил?
— Дык больше недели уж.
— А после видел?
— Не-а.
— Можешь замок вскрыть?
— Эээ, ты за кого меня принимаешь, я те чё, взломщик, ёптить? Хочешь, чтоб меня в тюрьму упекли?
— Ты вскрой, а я скажу, что это я.
— Ну да, скажешь… Так я тебе и поверил. И другие не поверят. Да и Ванька ещё потребует денег за замок сломанный. Не, Тихоновна, я на такое не подписывался.
— Забирай все пирожки, и ещё напеку, только помоги. Понимаешь, не мог он к дочери уехать, у них сложные отношения. Ну пожалуйста, Сань.
Коневод заколебался.
— Ладно, так и быть. Только если что, я тут ни при чём, это раз. И пирожками меня будешь неделю кормить, идёт?
— Идёт. Только давай быстрей за инструментами иди, — Агата Тихоновна протянула пакет.
Санька вцепился в пакет, но не двинулся с места.
— Ну чего стоишь? Иди, говорю.
— А пироги, чтоб с картохой.
— Будут тебе с картохой, иди уже. — Толкнула нерасторопного соседа.
— Чё ты толкаешься? Не надо никуда ходить, я эту дверь одной левой вышибу.
Санька повернулся боком к двери и со всей силы пнул ногой. В замке хрустнуло, дверь встревоженно хрякнула, но выдержала. Это Саньку подзадорило.
— На, поддержи, — вернул пакет и, отойдя пару шагов, прицелился. Со стороны всё выглядело комично: коневод прищурился, согнул ноги в коленях, как делают прыгуны на соревнованиях, и, пружиня шаг, скакнул к двери. Выбросив ногу вперёд, он вторично пнул дверь. Дверь ответила тем же, что и в первый раз, правда, теперь «хряк» был более длительным, а хруст — громким и резким.
Санька решил сменить тактику и, развернувшись, ударил дверь плечом. Створка отлетела, и в нос обоим ударил отвратительный запах мочи и кала.
— Фу, — поморщился коневод, — папиросы мои ему воздух портили.
Оттолкнув его, Агата Тихоновна быстро пересекла прихожую и заглянула в комнату. На полу рядом с диваном в луже собственных нечистот лежал Иван Петрович.
В открытую форточку влетела муха. Большая, жирная, переливающаяся синтетическими оттенками зелёного и розового. Облетев комнату, приземлилась на рукав белого халата миниатюрной медсестры. Потопталась. Не понравилось. Перескочила на шапочку врача, высокого немолодого уже мужчины со скульптурными формами Геракла, которые отчётливо выпирали из ткани халата.
— Инсульт, — заключил врач и оторвался от вытянутого в струночку тела Иван Петровича, чем вспугнул потирающую лапки муху.
— Жить будет? — проскулила из угла Агата Тихоновна и отмахнула назойливое насекомое, которое никак не могло определиться с местом своего присутствия.
— Жить будет, но… — Врач скрутил фонендоскоп. —
