Джим Томпсон - Убийство

— Извини, Мак. — Он всегда называет меня Маком. — Думаю, ни к чему просить тебя, чтобы ты помалкивал.

— Все нормально, — ответил я. — Похоже, дела идут неважно, Пит?

Он ответил, что они просто никуда не годятся. Настолько, что он сам поджег бы все свои гостиницы, если бы мог на этом заработать.

— Но все упирается в эти чертовы страховые компании, — пояснил он. — Знаешь, я теперь понимаю, почему столько народу гибнет на пожарах. Потому что эти самые компании не платят за пустые здания. Я давно подпалил бы свои, если бы не боялся кого-нибудь поджарить.

Я засмеялся и кивнул. Не знал, что ему сказать. Мне было ясно, что он хочет услышать.

Но я ничего не сказал. Он продолжал рассказывать о своих проблемах. Дело в том, что здесь, в городе, он ни во что не вкладывал деньги, а вел все свои дела за наличные. Потом, когда ситуация осложнилась, он обратился к посреднику в Нью-Йорке и теперь выплачивал убийственные проценты.

— Когда речь идет о выгоде, никакие законы не действуют, так и знай. Если мне не удастся раздобыть десять — двадцать тысяч, я буду просто уничтожен. — Он загрузил в себя порцию жевательного табака и с сардоническим выражением на лице зачавкал. — Наверное, я сам в этом виноват. Все мое чертово упрямство. Когда дела только начали буксовать, мне стоило пойти на уступки.

— Ты бы не смог этого сделать, Пит, — сказал я ему. — Если бы ты умел уступать, то никогда не стал бы тем, чем стал.

Он ответил, что и сам это знает. Сказал, что сдаваться не умеет и учиться не собирается.

— Слушай, Пит, — сказал я ему. — Ты заключил с агентством контракт, изменить это не в моих силах. Но я могу уменьшить твои расходы.

— Иди к черту, — ответил он, — ты, уродливый, косматый ублюдок-переросток.

Он прошелся по комнате, ворча, что таких, кому следовало бы перерезать глотку, он знает чертовски много и без меня, тупоголового сукина сына, имеющего наглость навязываться ему в опекуны.

— Нет, — объявил он. — Не настолько все плохо. Будь это так, я не стал бы с тобой связываться на это лето.

— Может, и не стоило. Послушай-ка, ты не можешь разорвать договор, но я-то могу отказаться играть.

— Нет. Лучше ты меня послушай. На это я бы не согласился, и не потому, что мне не нравится ваше пиликанье. Я не могу закрыть павильон. Если я его закрою, это будет как сигнал. С тем же успехом я могу нарисовать себе на заднице мишень и объявить соревнования по пинкам.

Мы еще посидели, выпили и поговорили, — просто так, ни о чем конкретно. Он сказал мне, что когда приедет Коссмейер, мы смогли бы скоротать вечерок втроем. Я не возражал, мне действительно нравилась наша компания — с ними я мог ни о чем не думать, поэтому чувствовал себя прекрасно.

— Он мне нравится, — сказал я. — Чертовски интересный парень и очень симпатичный к тому же. Но знаешь, Пит, иногда у меня бывает ощущение, что он не там, где есть на самом деле. Я хочу сказать, что вижу, как он сидит передо мной, но мне кажется, что он ходит вокруг меня кругами. Разглядывает, изучает, пытается заглянуть ко мне в мозги.

Пит рассмеялся.

— Тебе тоже так кажется? Забавно, столько людей живет на свете, а как мало таких, с кем ты можешь посидеть и поболтать, просто побыть самим собой.

Я ответил, что это и впрямь забавно, если не наоборот.

— Ну хорошо, — наконец заявил он. — Думаю, нам пора на боковую, Мак.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и он отправился домой. Я некоторое время смотрел, как удаляется его коренастая фигура, а потом вернулся в свой коттедж, в унынии оттого, что ничем не могу ему помочь. Я чувствовал себя беспомощным. Это был какой-то период, когда я чувствовал себя беспомощным во всем. Сплошное дерьмо — вот что я тогда собой представлял. Просто ради справедливости стоило сменить название на что-нибудь вроде «Сплошное дерьмо со своим оркестром». Можно положить эти слова на музыку. С минуту я обдумывал эту идею, потом выругался. Ничего не получалось. Я ни на что не был способен, даже на такую ерунду.

Да вот хотя бы сегодня вечером. Мои ребята были в городе впервые. А я так и не позаботился проверить, сориентировались ли они среди неотличимых друг от друга коттеджей, не поинтересовался, удобно ли они устроились. Я, как всегда, свернул на свою отдельную тропинку и предпочел думать только о своих делах, а все остальное послал к черту.

Конечно, Дэнни Ли — другое дело. Если бы она полагалась на мои заботы, то вполне могла бы провести ночь на пляже. То, ли дело мои ребята, мои жалкие ублюдки. Им многое пришлось вынести, этим несчастным, горестным уродам, — год за годом они просто пиликали и пиликали, и больше ничего. Они привыкли получать по минимуму и готовы были из кожи лезть ради этого. Разглагольствуя и хвастая, когда им выпадал случай — а иногда им все же выпадал такой случай, — что способны прилично сыграть любой финал.

Должно быть, это нелегко — все время притворяться. Мне было жаль их, моих ребят, поэтому я держался с ними подчеркнуто мягко. У них не было таланта, вообще ничего не было за душой, им нечего было сказать людям. Вряд ли может быть что-нибудь страшнее, чем когда тебе нечего сказать.

Я распаковал свои чемоданы и забрался в постель.

И почти сразу же заснул, и увидел сон, который постоянно мне снился. Как будто весь оркестр — это я один. Я и трубач, и саксофонист, и кларнетист. Я играю на тромбоне, на барабанах и, естественно, на пианино. Каждый из нас был — я, а я был целым оркестром. А Дэнни Ли — Джейни — вокалистка, но она (или они) — это тоже я. И мне все не нравилось наше звучание, оно было все время недостаточно безукоризненным. Но слава Богу, почти к этому приближалось... Все, что мне (или нам) требовалось, это еще немного времени. Когда хочешь чего-нибудь добиться, время — это...

Я проснулся.

Было уже около полудня. В мое окно доносился запах кофе вместе с обрывками разговора. Голоса раздавались из мужской кабинки — ребята кучковались там все вместе, чтобы сэкономить на входной плате. Они разговаривали негромко, но наши коттеджи разделяло всего шагов тридцать. («Ненавижу быть в толпе, — говорил мне Пит. — Не представляю, чтобы это кому-нибудь нравилось».) Сквозь шум льющейся воды до меня долетали слова:

— Ты слышал, как он сказал про мои губы: какого черта я взялся играть на трубе?

— Да ты еще легко отделался. А как насчет того, что он мне выдал — спросил, нет ли у меня ревматизма и не дать ли мне молоток, чтобы закрывать клапаны.

— Этот лупоглазый ублюдок — ненормальный, вот и все! Сам посуди, Чарли, ты когда-нибудь слышал, чтобы я сбивался с ноты? Разве я ошибся хоть раз? Так почему же...

Они переливали из пустого в порожнее и старались перекричать друг друга. Наконец трибуну захватил барабанщик. Я слушал его нытье, его гнусные ядовитые завывания и удивлялся и расстраивался все больше и больше.

Возможно, я и в самом деле обошелся с ними излишне резко, но ведь у меня и в мыслях не было их оскорбить. Я просто позволил себе несколько шуток, причем вполне тактичных, да и то только в тех случаях, когда совсем уже не мог удержаться. С ударником, например, я был особенно обходителен и чрезвычайно любезен и старался не допустить ничего такого, что могло бы задеть его достоинство. У него не было причин обижаться. Я и в самом деле пошутил с ним, но, повторяю, очень мягко, наимягчайшим образом. Я не указывал ему на его недостатки, а стремился к тому, чтобы он сам научился их замечать. Сначала я вручил ему пакетик арахиса, который у меня случайно завалялся. А потом пару раз внезапно подносил зеркало прямо к его идиотской, перекошенной в экстазе физиономии. Я просто дал ему возможность увидеть, как он выглядит со стороны, вот и все. Я ничего ему не говорил. Говорить было бессмысленно, поскольку слов он не понимает, так же, впрочем, как и музыку. Поэтому говорить с ним не стоило, — мне показалось, что лучше дать ему возможность увидеть, как человек превращается в обезьяну. А если он расстроился из-за того, что увидел, то при чем здесь я?

Да ладно, черт с ним! Не хватало еще портить из-за него нервы. Никто из них этого не стоит. Кроме Дэнни Ли, кроме ее голоса. Господи, почему я не встретил ее на пару лет раньше! Теперь она была бы уже на самой вершине, так высоко, что не сгинула бы в такой дыре, как этот городишко.

Я принял душ, побрился, оделся и вышел из коттеджа. Ровно к двум она ждала меня в павильоне.

Но сначала я зашел разобраться с ребятами. Они услышали, а может, и увидели, как я приближаюсь, и их голоса зазвучали громче, а разговор сделался бессвязным и неестественным. Я вошел, мы обменялись дежурными приветствиями, вслед за чем повисло гнетущее молчание. Затем двое из них одновременно предложили мне кофе. Я отказался, соврал, что завтракаю в городе.

— Кстати, — добавил я, — если хотите, могу выполнить какие-нибудь поручения. Отправить письма или еще что-нибудь.

Они поняли, что я все слышал. Я рассматривал их с улыбкой, приподняв одну бровь, переводя взгляд с одного красного оробевшего лица на другое.