Ги Кар - Храм ненависти
Он повесил трубку с улыбкой, думая о том, что должен будет предпринять Дювернье.
Не просыпаясь, он спал до пяти часов вечера и как только проснулся, бросился к своему рабочему столу, но очень быстро понял, что у него ещё нет достаточного количества информации, позволяющего написать более или менее солидную статью. Чтобы её раздобыть, не могло быть другого решения, как снова увидеться с компаньонами Андре Серваля и попытаться вытянуть из них другие важные признания.
И он отправился в путь в надежде, что при втором свидании эти Родье, Легри, Пикары, Дюбуа, Бреали и Дюпоны покажут себя не такими недоверчивыми. Необходимо сделать всё, чтобы добиться их доверия, иначе придётся снова топтаться на месте.
Опять ночь прошла в переездах на метро через весь Париж: он был у «Мебельных галерей» как раз к тому времени, когда скульптор по дереву заканчивал работу, побывал в «Гараже Модерн» в Сент-Уане и из гаража заехал в буфет вокзала Монпарнас, в театр Опера-Комик, в пассаж Гавра и в Галле. Вернувшись к себе ранним утром, он чувствовал себя изнурённым, но удовлетворённым: ночь оказалась плодотворной. Не раздеваясь, сразу же начал писать, и это продолжалось весь день… Только к полудню сделал короткий перерыв, чтобы проглотить два сухаря и уничтожить банку паштета.
Охваченный нетерпением, он был весь в поту. Листы исписывались быстро, порывистым и наклонным почерком. От главной нити этой странной интриги он не отступал ни одной строчкой. Хотя фразы строились неправильно, были усеяны знаками пунктуации, но фон оставался твёрдым, утверждающим истину. Не было ни одного лишнего слова, ни одного бесполезного. Не оставалось больше ни сигарет, чтобы поддержать вдохновение, ни даже рюмки водки для разжигания экзальтации. Его последние тысячефранковые банкноты улетучились на пачки серого табака для трубки старика Родье, шоколадные таблетки детям Дюпона, на «угощение», чтобы склонить Легри к большей болтливости, на даровой обед для Пикара, на жадно проглоченный ужин в одном из ресторанов Галле в обществе Бреаля… Но Моро только упоительно насмехался над этой преходящей нуждой: он сиял. Построенная им форма, форма больших статей, увлекла его на все сорок восемь часов, он был сам заинтересован и даже заинтригован ею. Раз она захватила его целиком, то станут ли скучать читатели?
В час ночи у репортёра закончилась белая бумага. Но он всё-таки продолжал писать на грубой обёрточной бумаге. В два часа у него не стало чем писать: заряд чернил в ручке иссяк уже в десятый раз. Он отыскал старый карандаш, стержень которого неоднократно ломался под лихорадочным усилием его пальцев. В три часа из крана в туалетной комнате он жадными большими глотками напился парижской жавелированной воды. И, наконец, в четыре часа он решил поставить последнюю точку и от изнеможения упал на свою кушетку, прибывшую когда-то, возможно, прямо из «Мебельных галерей».
И он уснул в невозмутимом блаженстве, которое предшествует утру победы. Уже давно было светло, когда его разбудили церковные колокола. Он посмотрел на часы: полдень. И осознал: сегодня — воскресенье.
Нечем было даже заплатить за завтрак, но пустой желудок его мало беспокоил! В первый раз за многие дни он улыбался…
Около трёх часов он вышел из дому. Улицы были заполнены воскресной толпой, перед которой он всегда испытывал ужас. Он старался не видеть её, размышлял только над своим репортажем, настолько занимавшим его разум, что он прошёл большую часть Парижа, не замечая никого вокруг, как если бы он был один в пустынном городе.
У него ещё было достаточно времени, так как Дювернье, насколько он знал, не появится в редакции раньше шести часов: каждое воскресенье или праздник главный редактор проводил, согласно неизменному ритуалу, присутствуя в послеобеденные часы на каком-нибудь спортивном мероприятии. Моро были известны все привычки его вышестоящего иерарха.
Во время длительной пешей прогулки по городу, по пути в редакцию газеты, которая находилась на правом берегу, у него возникла идея сделать крюк и пройти по улице Верной: она была безлюдна, как немногие улицы на левом берегу в эти предвечерние часы. Фасады старых зданий хранили свою невозмутимость и беспристрастность. Двери всех подъездов были закрыты: у привратников, вероятно, часы сиесты. Ни полицейских, ни инспекторов, ни любопытных — не было никого перед домом, где три дня назад убили Андре Серваля. Стояла тишина, пропитанная духом забвения: умерших забывают быстро… Моро остановился на противоположном от дома тротуаре и поднял голову, пытаясь рассмотреть ту самую трагическую мансарду, но все окна шестого этажа были закрыты, абсолютно одинаковые в своей немоте. За которым из них комната, где в ожидании стоит одинокий, неподвижный и покинутый собор?
Уходя, молодой человек думал, что в умах многих людей это «дело» останется только одним из разделов газетной рубрики происшествий… Накануне по дороге домой он накупил ежедневных газет самых разных направлений и заметил, что они не придавали больше никакого значения преступлению на улице Вернэй, потому что новый скандал, разразившийся в Нью-Йорке в казино «Кол-Тел», мог к счастью, удовлетворить ненасытный аппетит читателя. Исчезновение с газетных полос «пророка с улицы Вернэй», как озаглавили свои заметки некоторые его собратья но перу, объяснялось и описываемым в газетах процессом, где выступали свидетели, имевшие не такие обыденные и неизвестные имена, как Дюбуа, Дюпон, Легри, Пикар или Дюваль… Толпе всегда нужны для пищи имена знатные, особенно знаменитых актёров.
Ровно в шесть часов Моро вошёл в кабинет Дювернье и протянул тому пачку исписанных листов.
— Ну наконец и вы! — прорычал главный редактор, — Что это за писанина?
— Начало обещанного репортажа, — флегматично отвечал молодой человек.
— Репортаж? Это? Но это же целая книжка! И вы мне ещё говорите, что это только начало! У меня никогда не будет времени всё это прочитать! У читателей его, впрочем, не больше. Всё, что им нужно, — это заголовки и подзаголовки, привлекающие к себе внимание… Мне придётся просто воспользоваться ножницами… К тому же ещё никто из репортёров до этого не осмеливался представить мне такого рода исчёрканный манускрипт! Небрежная работа, и ещё на такой бумаге… Какой стыд! У вас просто нет уважения к старшим по должности. Признайтесь, что вы даже не потрудились перечитать эту писанину, прежде чем принести её мне?
— Вы полагаете, у меня было на это время?
— Вот оно, профессиональное сознание нового поколения! Лишь бы только увидеть свою подпись под большим репортажем! По крайней мере могли бы хоть избавить меня от необходимости дешифровки вашей рукописи и напечатать всё на машинке.
— Машинки у меня давно нет… Её пришлось продать во время безденежья, как и многое другое, чем я дорожил… Иногда нужно что-то есть, месье Дювернье… Не все такие упитанные и довольные, как вы! Если я и написал на обёрточной бумаге, то это оттого, что некому купить для меня другой…
— А здесь, в редакции? Что, вы не можете воспользоваться машинкой и бумагой с чернилами?
— Всё это я смог бы написать только дома… Должен признаться, что для этого мне нужна тишина, а не шумная атмосфера редакционного зала, где никогда не смолкают телефоны.
— Действительно? Шедевры рождаются в уединении?
— Никогда не знаешь…
— Что меня в вас очаровывает, Моро, — это то. что у вас нет недостатка уверенности в себе!.. Кроме всего прочего эта ваша черта, не знаю как её назвать, оказывает на меня, похоже, чудное действие: от расстройства я не смогу сегодня уснуть.
— Вы, вероятно, слишком сытно пообедали.
— Этот километровый репортаж будет для меня спасительным средством от бессонницы… Я буду глотать его небольшими дозами… И поскольку вы сказали мне по телефону, что вам требуется целый месяц для завершения этого шедевра, зайдите ко мне только через неделю или две. Тогда я вам выскажу свои впечатления от вашего начала.
— На этот счёт я совершенно спокоен: вы позвоните мне раньше! Однако я хотел бы, чтобы бухгалтерия выплатила мне некоторый аванс за эту работу.
— Вы склонны насмехаться над всеми? Вы ещё должны представить внушительное количество статей, чтобы рассчитаться за ранее полученные авансы!
— Господин главный редактор, я со вчерашнего дня ничего не ел и сейчас голоден, понимаете?
— Не люблю, когда в моём кабинете повышают голос!
— Если вы мне немедленно не заплатите задаток, я заберу свою, как вы её так изящно назвали, «писанину» и отнесу конкуренту прямо в редакцию газеты… Мне нет нужды называть её.
— Угрожаете?
Дювернье посмотрел с любопытством на своего подчинённого: раз он сейчас говорил тоном, какого не позволял себе с тех пор, как работал в этом учреждении, значит, он действительно уверен в том, что принёс.
