Морис Ренар - Таинственное превращение
— Ты ведь знаешь, что Жан Морейль пригласил к себе Жильберту и меня на чашку чая. Я только что оттуда и отправила Жильберту одну в Нейли, чтобы сейчас же заехать к тебе. Я… я не знаю, как тебе объяснить, как точнее сказать… Представь себе… по поводу одной лампы заговорили о смерти твоей тетки… Ну, словом, мы с Жильбертой рассказали ему про ужасную ночь 19 августа и про все, что было потом… Я не могу тебе точно сказать, какая связь между теми замечаниями и наблюдениями, которые запали мне в голову. Но я твёрдо знаю, что постепенно мною овладела какая-то шальная мысль… Ну, и вот я говорю и ничего не могу сказать… Слушай, Лионель, я тебе задам один вопрос, который тебе, конечно, покажется очень странным… Когда ты был в пансионе, ты никогда не был знаком с индусами? Ты никогда не вступал в какие-нибудь отношения с укротителями змей?
Ошеломленный неожиданным вопросом, Лионель расхохотался.
— Никогда! Да ведь вы бы знали об этом! Никогда в жизни, ни на минуту я не вступал ни в какие отношения с этими людьми! Но что все это значит?
— Это значит, что ты снял с моей души тяжесть, которая чуть не придавила меня.
— Каким образом?
— А таким, что если бы допрос установил противное тому, что ты утверждаешь, на тебя пало бы подозрение…
— В чем? — спросил заинтересованный Лионель.
— В том, что ты впустил змею в комнату тетки и вызвал ее или велел кому-нибудь вызвать ее оттуда после того, что случилось в запертой комнате.
Лионель мгновенно вспылил и перестал смеяться.
— Вы с ума сошли! Или я это слышу во сне? Кто мог бы меня обвинить или заподозрить?
— Возможно, что Жан Морейль. Вот почему, как только эта мысль у меня определилась, как только я почуяла опасность, я поспешила тебя предупредить, чтобы ты знал, как ответить на вопросы, если бы это понадобилось.
— Допрашивать! Меня!
— Ну, конечно, нет. Но в интимной беседе можно многое выведать!.. Впрочем, откуда я знаю, что Жан Морейль собирается углубиться в эту трагедию в Люверси? Он только раза два спросил Жильберту: «Что, если вам доставят эту змею, живую или мертвую?»
— Ну и пусть ее ищет! Пусть найдет! Это и мое самое искреннее желание. Я охотно ему помогу в этом, при случае!
— И я, конечно! И от всей души!
— Но, бедная моя maman, что вас заставляет думать, что кто-нибудь будет копаться в этой истории, станет осложнять ее, искать в ней преступника и к тому еще обвинять меня?
— Все это, дитя мое, я отчего-то вдруг вбила себе в голову. Мать везде видит опасность… Я нахожусь под впечатлением таинственности, которой окружает себя Жан Морейль с его ключами и лампами… Эта таинственность теперь мне показалась совершенно иной: не такой, какую мы до сих пор предполагали. Я уже думала было, что я ошиблась, но теперь вижу, что нет… Когда он заговорил об укротителях змей сразу после того, как разбирали вопрос, замешан ли кто-нибудь в деле смерти твоей тетки…
— Кончайте, maman, вы меня интригуете. Почему вы колеблетесь?
— В первый раз со времени события я разобралась в следующем: если бы кого-нибудь стали обвинять в убийстве твоей тетки, то прежде всего подозрение пало бы на тебя, мой мальчик. На тебя, так как в то время ты уже был мужчиной. Естественно, что на тебя, тем более что после события прошло пять лет и ты не мог бы установить, что ты делал той ночью.
Лионель, с гневным презрением глядевший на мать, воскликнул:
— Но из каких же побуждений я стал бы это делать в вашей бессмысленной гипотезе?
— Из каких побуждений? Ты забыл о той злобной клевете, которой осыпали меня после смерти твоего дяди? Из каких побуждений? Да просто для того, чтобы сделать его вдовцом и дать возможность твоей матери выйти за миллионера Гюи Лаваля!
Молодой человек воздел руки к небу и снова громко расхохотался, и так откровенно, что его заразительный смех расшевелил бы кого угодно, только не графиню.
Она сказала:
— Тут совсем неважно, обоснованно ли это подозрение. Ты понимаешь ведь, что я за тебя совершенно спокойна: я не сомневаюсь в том, что змея сделала свое убийственное дело без чьей-либо помощи. Шум разбудил бы меня или Жильберту, которая не спала и лежала рядом со мной; она тотчас сказала мне, если бы что-нибудь услышала. Нет, об этом не может быть и речи. Дело только в том, чтобы вовремя отпарировать обвинение, которое мне сначала казалось вероятным и которое теперь мне кажется совершенно несостоятельным, потому что, слава Богу…
— Я не знаком с раджами и не умею укрощать змей!.. Ха! Ха! Ха! Нечего сказать, и пришло же вам в голову!
Мадам де Праз пронизала взглядом сына и вдруг залюбовалась им. Выражение материнской гордости разлилось по ее тусклому лицу. Она припала головой к груди Лионеля.
— Что делать! — сказала она робким голосом. — Я вдруг перепугалась… Я так люблю тебя, мой мальчик!
— Вы сегодня «женщина» с ног до головы… У вас какие-то страхи! Вы нервничаете, возбуждены… Держу пари, что вы хотите мне рассказать еще кое-что!.. Ну говорите же!
— Ты не рассердишься?
Она робко улыбнулась, и он увидел в ее туманных глазах все обожание, всю снисходительность любящей матери. Лионель нахмурил брови и сделал недоверчивую мину.
— Ты в последний раз сказал мне одну ужасную вещь по поводу Жильберты… Помнишь? Утром, у тебя в комнате… Ты намекнул на грипп, который был у нее в прошлом году и чуть-чуть не оказался для нее смертельным…
— Признаюсь, не помню…
— Конечно, вот это-то меня и пугает! Ты не отдаешь себе отчета в том, какие чудовищные вещи ты говоришь. Я твоя мать и знаю, что за этим ничего нет. Но люди судят о нас по нашим словам столько же, сколько по делам. Предположи, что тебя обвинили в каком-нибудь преступлении, — как ты пожалеешь об этих невольно и так легкомысленно сорвавшихся с твоих уст словах, в которых ты сам себя рисуешь в таких ужасных красках!
— Напомните, что я вам тогда сказал…
— Ты мне сказал, что, если бы Жильберта умерла, я получила бы ее наследство и в общем все вышло бы к лучшему Ты, конечно, не думаешь этого. Зачем же говорить? Если ты при других обстоятельствах скажешь что-нибудь подобное, люди создадут о тебе ложное представление — понимаешь?
Они стояли друг против друга, и Лионель пристально вглядывался в настойчивый и умоляющий взгляд матери, в котором горела вся ее душа, пылкая, беспокойная и решительная.
Лионель, против своего обыкновения, сказал не слишком резко:
— Да, maman, в этом вы правы. Я буду следить за собой… Прошу вас верить мне, и, клянусь вам честью, мой… цинизм только на словах. Я не могу себя упрекнуть ни в каких таких действиях…
— Я это знаю, Лионель! — порывисто бросилась к нему графиня.
— Да, конечно, вы мне эго уже сказали. Но с женщинами никогда нельзя быть уверенным… Ни в чем не могу себя упрекнуть, повторяю! Пока ни в чем. Может быть, и никогда ни в чем! Это зависит…
— Что ты хочешь этим сказать?
— Между нами (я с вами сейчас говорю, как с самим с собою), я во что бы то ни стало хочу получить Жильберту и ее состояние, вернее, получить миллионы Лавалей вместе с дочерью или без нее!..
Мадам де Праз беспокойно зашептала:
— Ловкость и интрига, больше ничего не надо. Позволь мне руководить тобой. Следуй только моим советам!
— Я им следую.
— Наблюдение за Жаном Морейлем по ночам?
— Мы с Обри уже условились. С сегодняшнего вечера начнем.
— Дай Бог счастья… Но следи и за самим собой. Обещаешь?
— До свидания! — сказал Лионель, не возвращая матери ее долгого поцелуя. — А вы следите за своими нервами! Вы меня расстраиваете своими индусскими историями!
Мадам де Праз обернулась на пороге. Бледная умоляющая улыбка показалась на ее губах. Лионель с недоумением поднял кверху свои атлетические плечи, задрапированные кимоно.
VII. Тайна
Месяцем раньше было бы очень трудно вести наблюдение за домом Жана Морейля, но в конце апреля деревья, окаймлявшие некогда триумфальный путь и только что одевшиеся богатой листвой, значительно облегчили это дело.
Обри наметил зеленую чащу, расположенную как раз против калитки особняка. Лионель должен был присоединиться к нему в десять часов вечера, чтобы им вместе начать работу на этом естественном наблюдательном посту.
Им не стоило никакого труда проскользнуть туда незаметным образом. Несмотря на то, что было светло от электрических фонарей, безлюдность этих мест упрощала операцию.
— Что за поганое занятие! — проворчал Лионель.
Обри приложил палец к губам, и они приступили к делу.
В трехэтажном особняке было тихо, все окна тонули во мраке, за исключением двух, выходивших не на улицу, а в сад. За решеткой виднелись деревья, поднимавшие к небу свои широкие ветви. Узкие полоски света прорезывали тень, отбрасываемую фасадом, и свидетельствовали о том, что одна из комнат, защищенная ставнями, освещена.
