Владимир Соловьев - Похищение Данаи
О чем речь, наколол я его тогда здорово, став невозвращенцем, но и он мне нервы попортил дай Бог! И не мне одному: так что, дав деру, я отомстил за всех нас, его подопечных, — можно и так считать. Да и нелепо, решившись на такое дело, думать о карьере ничтожного службиста. Я сжигал за собой все мосты, Галю вот бросил, а здесь какой-то чин из гэбухи — да пропади он пропадом! Тогда и вовсе не следует вылазить из материнской утробы: ведь и родишься за счет кого-то нерожденного, потенциального братишки или сестренки. Любое твое движение за счет кого-то — се ля ви. Оправдывая себя всегда и во всем, представлял тем не менее иногда нашу с ним встречу и его скулеж — доверял вам, мол, как себе, лично за вас поручился, рисковал; с вас как с гуся вода, а на моей карьере крест. Ничего, успокаивал я себя, жив остался. Жив-то жив, отвечал он… — и все в том же роде, до бесконечности. Первое время являлся мне по ночам, потом все реже и реже. А сейчас могу и вовсе отказаться от встречи — как мечтал с ним расплеваться, живя здесь, и вот наконец появилась возможность. Послать на хер — и все дела!
Через час, однако, мы уже сидели с Борисом Павловичем за столиком в «Англетере» на Исаакиевской — самом дорогом в Питере ресторане. Не моя забота: он пригласил, ему и платить. Или им. Но кто они сейчас?
Странно — из всех знакомцев, кого повстречал в эти дни, он изменился меньше других. Если даже мы не постарели, то поизносились за эти годы, а Борис Павлович, мой ровесник, год-два разницы, наоборот — помолодел. Вместо усредненного, безвозрастного чинодрала из гэбухи — энергичный, напористый, крепко скроенный новый русский. Вот кому политический катаклизм, здесь случившийся, пошел на пользу даже физически. Воистину — непотопляемые.
Обошлось без попреков, которые я выслушивал от него в своих антиностальгических снах. Для начала он упомянул совсем другую эрмитажную картину Рембрандта, сравнив мой деловой визит на родину с возвращением блудного сына. Я ему ответил в том смысле, что теперь вправе выбирать родину по собственному усмотрению — хоть остров в Средиземном море. Похоже, был в курсе моих карьерных удач и провалов в Америке, но я решительно оборвал эту бодягу:
— А зачем я вам теперь понадобился?
— Об этом скажу опосля, если вас не раздирает любопытство. Сюрприз для вас будет. А пока что — дружеская встреча.
— Друзьями не были.
— Не скажите. Всегда испытывал к вам симпатию. В Югославии предоставил полную свободу передвижений, а заодно и вашим дружкам. А потом, когда возникли сомнения, пускать ли в Скандинавию, лично за вас поручился, что мне, как вы догадываетесь, стоило, когда вы слиняли. Нет, я вас ни в чем не упрекаю. Это к тому, что нас кое-что все-таки связывает.
— Односторонняя связь. Безраздельная власть вашей организации над человеческими душами. Ваш гипноз — наш страх.
— Той организации больше нет. А у нас с вами все впереди. Как знать, вдруг подружимся? — сказал он загадочно.
— А в качестве кого вы сейчас, если не секрет?
— Частное сыскное агентство. Следователь по особо важным делам.
— Каким именно?
— Ну, к примеру, похищение национальных ценностей.
— А я думал, вы по убийствам, — разочарованно протянул я.
— Нет, этим занимаются коллеги. Но я в курсе: убита ваша знакомая, а подозреваются ваши друзья.
— Один из.
— Подозреваются все.
— За исключением меня.
— А потому сараевское трио, а мог быть квартет. Их, кстати, всех таскали, когда вы драпанули. А что касается алиби, согласен — оно у вас надежное: вы были в это время в Нью-Йорке.
— Как и в случае похищения «Данаи», — упредил его я.
— Странно только, как это вам удалось обнаружить, что картина поддельная.
— Что странного?
— А то, что картина — настоящая.
— Нет! — попался я на дешевый трюк; бессонница — вот нервы и расходились. — На понт берете, начальничек, — сказал я, успокоившись.
— Да вы не волнуйтесь, Глеб Алексеевич. — Единственный в мире, он звал меня по имени-отчеству, от чего я напрочь отвык в Америке. — Это я так, шутки ради. Но что первым заметили — и в самом деле странно.
— Скорее странно, что не заметили до меня.
— Не было никаких внешних, объективных данных, свидетельствующих о подделке. Ведь даже основа картины и та старинная. Преступник раздобыл где-то полотно третьестепенного голландского мастера семнадцатого века, осторожно соскреб живопись и на старом грунте написал свою подделку. Холст прочный выдержал. Кстати, теми же самыми натуральными красками, что и старые мастера. Но все это стало известно только сегодня ночью после тщательной проверки, включая биопсию отдельных фрагментов. С помощью рентгена, микроскопии, рефлектограммы и прочей супермодерной техники. Импортной, понятно. Весь вопрос, как вы ухитрились догадаться, упредив остальных, будучи к тому же специалистом совсем в другой области. Ладно бы это была старинная пищаль…
— А интуиция? — перебил его я.
— Или знание. Тайное, я имею в виду. Желая отвести от себя подозрения, вы — при чуть более сложном подходе к делу — наоборот, навлекли их на себя. Вы заранее знали, что картина подменная. Если б не высунулись, никто о вас и не вспомнил.
— Вы бы вспомнили в любом случае. За время службы в гэбухе подозрительность вошла в вашу плоть и кровь, у вас на подозрении все, да и на лице у вас сплошная бдительность. Горбатого могила исправит.
— А зачем исправляться, коли это моя профессия? Как писателя — писать, доктора — лечить, проститутки — трахаться. Думаете, легко, когда весь мир на подозрении? Самые близкие. Даже жена.
— Ну, жена — это дело обычное. Все жены на подозрении, кроме жены Цезаря. А вы, помимо параноидальных заскоков, еще и дедуктивист — сначала придумываете схему, а потом подгоняете под нее факты. То есть занимаетесь подтасовкой фактов. А их у вас — кот наплакал.
— Кроме одного: вы первым обнаружили подмену. Вот и засветились, — гнул он свое.
— Экий бред! — возмутился я.
Тем не менее вкратце рассказал ему об особых, с детства, отношениях с Данаей, опустив сексуальную подоплеку.
— Занятно, — сказал он, выслушав. — Только откровенность — это еще не правда. Человек редко говорит одну правду или одну неправду, но чаще всего, умышленно или бессознательно, мешает ложь с правдой.
— Правда в том, что я знаю картину лучше, чем тот, кто второпях делал с нее копию. Рембрандт — бог деталей, в отличие от копииста, который в спешке пропустил игру светотени на канделябре, складку на животе у ангела, чуть под иным углом, чем в оригинале, разбросал тапки на ковре, даже в браслете на руке у Данаи второпях ошибся на одну жемчужину. Копииста поджимало время — вот причина его небрежности! Но его расчет оправдался — если б не я, никто так и не заметил бы подмены. По крайней мере на вернисаже. Даже на нитку жемчуга не обратили внимания, хоть там и требовалось всего ничего — посчитать на пальцах и сравнить с любой репродукцией. Не потрудились. Помимо сюжета и композиции, у картины есть еще тайные опознавательные знаки, могу перечислять и перечислять, да лень и не требуется — я прилетел, когда картину уже подменили. Это и есть мое неопровержимое алиби, зафиксированное в авиабилете.
— Вы ее помните наизусть? — удивился Борис Павлович. — Как жену.
— Как мать, — поправил я, добавив, что никогда не был женат. Мне казалось, что я уже отвел подозрения в педерастии, рассказав ему о своем детском увлечении.
— А что до упомянутых вами деталей, то, возможно, они упущены либо изменены копиистом намеренно, — предположил Борис Павлович.
— Зачем? — быстро спросил я.
— В качестве кодового сообщения, что картина подменена, задание выполнено, оригинал ждет заказчика.
— Тогда вам надо допросить всех, кто присутствовал на вернисаже.
— Включая вас, Глеб Алексеевич. Что мы и делаем.
— Как вам удалось разузнать, где я провел сегодняшнюю ночь? — спросил я, догадываясь об ответе. Борис Павлович таинственно улыбнулся.
— Зря стараетесь — на Джоконду вы все равно не похожи. Борис Павлович оставил мой выпад без внимания, а может, и не просек — ассоциативное мышление у него на нуле, да и круг аналогий у нас с ним разный.
— Нам, кстати, так пока и не удалось выяснить, когда именно оригинал заменен копией, — заметил он как бы между прочим. — Не исключено, что накануне вернисажа. В таком случае вашему нью-йоркскому алиби грош цена.
— Можете обыскать мой номер.
— Уже! — хмыкнул он. — Проформы ради. Мы обязаны проверить каждого. Да и как было не воспользоваться вашим ночным отсутствием!
— Прыткий вы. Лучше б шмонали тех, кто ее видел в реставрационных мастерских.
— Таковых, увы, — легион. Там у них проходной двор. В последние дни человек двести побывало как минимум. Помимо самих реставраторов, другие сотрудники Эрмитажа, рабочие, уборщицы, сторожихи, а то и вовсе сторонние. Любой реставратор может выписать одноразовый пропуск своему знакомому. А охраняют только выставочные экспонаты, да и те кой-как — один божий одуванчик на несколько залов. Тем более сейчас, когда Кремль сократил ассигнования Эрмитажу, да и с тем, что положено, четырехмесячная задержка — вот они и пошли на штатные сокращения. Да и не приставишь к каждой картине по стражу! Выписали из Америки суперсовременную сигнализацию, а работать с ней не научи-дись — вот она и самоотключается, не дожидаясь, когда ее выключит вор. А то, что в запасниках или на реставрации, и вовсе бесхозно. Античные монеты, к примеру, уходят из Эрмитажа косяками. Выносят также гермы, мелкую скульптуру, древние вазы, византийские иконы, средневековые рукописи. Недавно какой-то шалун древнеегипетскую мумию увел — шито-крыто. Все, что плохо лежит, а лежит из рук вон плохо. Не только в Эрмитаже. В Публичке не осталось древних манускриптов подчистую! Но сейчас преступники превзошли себя. Для нас это ЧП. Знаете, во сколько оценивается «Даная»? — И не дожидаясь моего вопроса: — Семьдесят восемьдесят миллионов долларов! Я аж присвистнул, гордый за мою гёрл.
