Вера Каспари - Воскресшая жертва

— Внешне она была недурной, да… — он помедлил и сочувственно улыбнулся: — девушкой, правда, мистер Лайдекер?

— Это сентиментальный портрет. В то время Джэкоби был влюблен в нее.

— Много ли было влюбленных в нее мужчин?

— Она была доброй женщиной. Доброй и щедрой.

— Но мужчины влюбляются не за это.

— Она была деликатна. Если знала о недостатках мужчины, никогда не показывала виду.

— Была ли она противоречива?

— Нет, очень честна. Ее лесть никогда не была пустой. Она умела находить в характере других людей настоящие качества и подчеркивала их. Внешние недостатки и всякая манерность при ней исчезали, подобно тому как уходят неискренние друзья, сталкиваясь с чем-то себе противоположным.

Он изучал портрет.

— Почему она не выходила замуж? Раньше?

— В ранней молодости она пережила разочарование.

— Большинство людей в молодости разочаровываются. Но это не мешает им находить кого-то другого. Особенно это относится к женщинам.

— Она не была такой, как ваша тогдашняя невеста, Макферсон. Лоре не нужна была мебель для гостиной. И замужество не было для нее призванием. Она сделала карьеру, зарабатывала много денег, вокруг нее всегда были мужчины, которые ее сопровождали и обожали. Замужество могло дать ей лишь некую завершенность, и она берегла себя для этого.

— Чтобы не исчезало ощущение занятости, — добавил он сухо.

— Разве вы осмелились бы посоветовать уйти в монастырь женщине ее темперамента? У нее были мужская работа и мужские заботы. А искусство вязания не числилось среди ее талантов. Кто вы такой, чтобы судить о ней?

— Не волнуйтесь, — сказал Марк, — я вовсе не осуждаю.

Я подошел к книжным полкам и подвинул томик, который он так внимательно рассматривал. Он сделал вид, что не заметил моего движения, но зато обратил внимание на увеличенную фотографию Шелби, который был особенно хорош в фланелевом спортивном костюме.

Опустились сумерки. Я зажег лампу. В быстром переходе от сумерек к искусственному освещению я увидел оттенок более темной и более непроницаемой таинственности. Здесь имело место не просто расследование, проводимое полицейским управлением. В таких не связанных между собой деталях, как старый бейсбольный мяч, потрепанный томик «Гулливера», дорогая для обитательницы квартиры фотография, Марк искал ключ не к разгадке частного убийства, а к вечно загадочной женской природе. Ни один мужчина не мог вести такие поиски, опираясь только на свое зрение, участвовать должна была и его душа. Он, как человек суровый, первый отверг бы такое сочетание, но я, глядя на мир сквозь толстые линзы очков, понимал истинную причину его антипатии, объектом которой был Шелби. Его собственная тайна, гораздо более глубокая, чем тайна совершенного преступления, имела отношение к ответу на вопрос, который всегда ставил влюбленного в тупик: «Что она нашла в другом?» Пока он сердито рассматривал фотографию, он, я в этом уверен, размышлял над характером привязанности Лоры к Шелби, над тем, может ли женщина с такими чувствами и умом удовлетвориться только прекрасной мужской внешностью.

— Слишком поздно, друг мой, — сказал я шутливо, — в дверь уже позвонил последний поклонник.

Поспешным движением, с помощью которого он постарался скрыть свои чувства, Марк начал перебирать какие-то малозначительные вещи, нагроможденные на столе Лоры: ее записную книжку с адресами и датами встреч, письма, перетянутые резинкой счета, нераспечатанные банковские отчеты, чековые книжки, старый еженедельник, альбом с фотографиями.

— Послушайте, — быстро проговорил он, — я голоден. Давайте оставим эту свалку.

ГЛАВА V

Мы нашли кое-какие следы, но не готовы сделать заявление.

В то утро, в понедельник, репортеры столкнулись со степенным, формальным и несколько отстраненным Макферсоном. Он чувствовал себя значительным человеком, как будто его жизнь приобрела новую окраску. Расследование частного убийства утратило свою обыденность. Девушка-репортер, прибегнув к женской хитрости, чтобы добыть информацию, в которой отказывали ее конкурентам-мужчинам, воскликнула:

— Не отказалась бы хотя бы отчасти стать жертвой убийства, мистер Макферсон, если бы вы были тем сыщиком, который ищет ключ к моей личной жизни.

Его рот скривился. Лесть была груба.

Записные книжки Лоры с адресами и датами встреч, банковские отчеты, счета, корешки квитанций, корреспонденция — все это лежало на его столе и занимало его ум. Сквозь эти бумаги он познавал все богатство ее жизни и одновременно ее расточительность. Слишком много гостей и ужинов, слишком много писем, авторы которых уверяли ее в своей вечной преданности, слишком много душевных сил, растраченных на вещи случайные, на пустяки, на преходящее, не заслуживающее внимания. Его пресвитерианская добродетель отвергала завистливость. Он обнаружил, что самое лучшее время в жизни провел в серых стенах больничной палаты; в последующие годы он не переставал робко задавать себе вопрос, должно ли одиночество быть неизбежным спутником высокого духа. Подводя итог жизни Лоры, он давал себе ответ, но этот ответ не соответствовал требованиям его воспитания. Читая ее письма, подытоживая ее незакрытые и неоплаченные счета, он узнавал, что знаток этой жизни не чувствует себя в ней одиноко, только цена такой жизни высока. Для того чтобы пользоваться богатствами жизни, она работала и уставала так, что даже не могла радостно и свободно встретить день своей свадьбы.

Альбом фотографий был заполнен снимками Шелби Карпентера. За одно только лето Лора пала жертвой его обаяния и не расставалась со скрытой камерой. Она фотографировала его анфас и в профиль, с близкого расстояния и по грудь, на теннисном корте и у своего открытого автомобиля, в плавках, в комбинезоне, в высоких резиновых сапогах, с корзинкой на плече и спиннингом в руке. Марк остановил свой взгляд на фотографии Шелби-охотника в окружении мертвых уток.

Конечно, к этому моменту читатель уже начинает убеждаться в дерзости рассказчика, который регистрирует факты настолько бесстрастно, как если бы он скрывался в кабинете Марка за окантованной фотографией бейсбольной команды полицейского управления Нью-Йорка образца 1912 года. Но клянусь, даже в той самой комнате, где они держат сфигмоманометры, что добрая треть этого была мне рассказана, а две трети мельком упомянуты вечером того самого понедельника, когда, вернувшись после недолгого путешествия к парикмахеру, я обнаружил Марка, поджидавшего в моей квартире. Я поклянусь еще и в том, что (хотя не сомневаюсь, чуткий детектор лжи прочертит кривую подъема) он был покорен красотой моего старинного фарфора. Я во второй раз обнаружил его в своей гостиной, руки его были притянуты к моей любимой полке. На пороге комнаты я кашлянул. Он обернулся с улыбкой сожаления.

— Не стесняйтесь, — посоветовал я. — Я не скажу в полицейском управлении, что у вас постепенно пробуждается хороший вкус.

Его глаза засверкали:

— Знаете, что сказал доктор Зигмунд Фрейд о коллекционерах?

— Я знаю, что доктор Уолдо Лайдекер думает о людях, которые цитируют Фрейда. — Мы оба сели. — Какой каприз судьбы должен я благодарить за ваш неожиданный визит?

— Я ненароком проходил мимо.

Настроение мое поднялось. В этом визите я видел нечто вроде определенной мягкой лести. Вчерашнее неодобрение растаяло, как кусочек льда в горячем кофе. Но даже поспешно доставая бутылку виски для гостя, я предостерегал себя от неблагоразумного проявления энтузиазма. Хотя сыщик и может быть единственным в своем роде и даже заслуживающим доверия другом, всегда следует помнить, что он сделал любопытство своей профессией.

— Я встречался с Шелби Карпентером, — объявил он, когда мы выпили за раскрытие тайны.

— Хорошо, — сказал я, прикрываясь маской холодного и нелюбезного человека, который озабочен тем, чтобы сохранить хотя бы минимальное расстояние между собой и другими.

— Он разбирается в музыке?

— Он рассуждает как любитель музыки, но его знания ограниченны. Он, возможно, в экстазе будет закатывать глаза к небу при упоминании имени Бетховена или благочестиво вздрагивать, если кто-то по неосторожности упомянет имя Этельберта Невина.

— Отличает он, — Марк заглянул в записную книжку, — «Финляндию» Си-бее-лии-уса от «Токкаты и фуги» Иоганна Себастьяна Баха?

— Тот, кто не отличает Сибелиуса от Баха, дорогой мой, склонен к измене, хитрости и к выгоде.

— Я не разбираюсь в музыке. Мой кумир — Дюк Эллингтон. — Он протянул мне листок из записной книжки. — Вот что, со слов Карпентера, исполняли в пятницу вечером. Он не затрудняется просмотром программы. Вот что исполняли.

Я резко выдохнул.

— Его алиби так же дыряво, как сетка от москитов. Но это все же не доказательство, что он ее убил, — справедливо, но резко заметил Марк.