Виктор Черняк - Выездной !
- Вишь, еще рука чуткая, - хитроватые глаза скосились на живот, - не гляди, что меня так расперло, это сейчас, а молодовал, как травинка.
Шпындро попытался представить Филина травинкой, едва не рассмеялся, вовремя сдержался, давно усвоив, что в вельможных кабинетах лишнее позволять опасно, лучше смолчать, пускай нахмуренным сочтут, лишь бы не легковесным, попривык, что насупленным людям, будто придавленным грузом особенных забот - вот только каких никому не ведомо - легче живется, вроде значительнее они, весомее, и все их медлительную угрюмость принимают за надежность и несомненную полезность делу.
Филин вернулся к креслу, оперся о спинку, растопырив локти.
- Ты сколько уж как возвернулся?
Снова обдало жаром - непосвященному не понять, что означает такой вопрос, Шпындро знал: вопрос вопросов, такой вопрос, как ворота крепости, если его задают, жди - вот-вот ворота распахнутся и тогда... долгожданный отъезд, проводы, ненатуральные сетования близких, такой же пробы качания головами друзей и знакомцев, не раз он переживал эту лихорадочную, предотъездную пору, дарившую ощущение перерождения, предвестия неизведанного, как в молодости, когда ждешь неведомого, ждешь изо дня в день, не допуская и тени сомнения в разминке с грядущими чудесами.
- Так сколько? - Филин опустился в кресло, жалобно пискнувшее под телесами.
- Два года, - неуверенность сквозила в голосе ответчика, двух лет еще не набежало, но... к тому шло.
- Х-м... - Филин сощурил глаза, подумал о дочерях: эх, девки-девки! приходится из-за вас лицо терять. Шпындро знал, о чем думает Филин, и оба знали, что каждый читает мысли другого.
Теперь Игорь Иванович судорожно прикидывал тактику, зря переполошился, думал, понадобится оправдываться во грехах, а вышло иное, Филина он особенно не опасался, старик сам замаран, но допускал, что Филин исполняет чужую волю, волю тех, к кому Шпындро доступа не имел и про которых только слушал не слишком лестное, но точно не знал, не мог утверждать, мол тоже, берут. Понятно, Филин хочет выжать из ситуации все. Объяснимое желание, Шпындро и сам поступал так всегда, он даже прикидывал следующую фразу Филина: х-м, есть несколько кандидатур или х-е..., а Кругов-то, что у нас поделывает или... обстановка сейчас сложная, сам знаешь. Это последнее сетование всегда работало безотказно. Кто ж признает, что не сложная, тогда и сам вроде в игрушки играешь. Чем же понадобится поступиться, сколько заносок грядет и каким товаром.
Филин тоже знал, как сунуть под дых: сколько, как ты вернулся? - дело серьезное и ради девочек, ради долгих нудных лет службы, ради грядущего ухода на пенсию он не имел права продешевить, утешало, что Шпындро правила игры усвоил, но каждый раз испытываешь сомнения: вдруг человек переменился, вдруг решил проскочить беззатратно - на халяву! как смеются дочери. Привыкнуть к подаяниям Филин так и не смог, но и обходиться без них не научился и каждый раз, как много лет назад на фронте перед боем, его охватывало возбуждение и тревога, и нервозность, и желание представить, что же именно его ожидает, и понимание, что точно предвосхитить все невозможно. Подношений требовала и дача. Филин придерживал каждую копейку, назначив даче служить местом последнего утешения после трудов всей жизни; и галстуки кожаные, даренные Шпындро, и его зажигалки легли неприметным камнем в фундамент дачи, в вагонку, в стены, прокаленные паяльной лампой. Дача высасывала все соки: и задний ход не дашь, и все давай-давай; каждый гвоздь, каждое оконце стоило денег. Филин хотел бы отдельную кухню, этакий кукольный деревянный домик, чистый и пахнущий смолой, как у соседа по участку, и может в мечтах о таком теремке, может прикидывая, что, как ни хороша дача, нельзя допустить, чтоб незамужние дочери одевались плоше других; и еще от горечи за выросший живот и от четкого понимания, что таким гладко причесанным, таким, как человек напротив, которому вслед хихикая, посматривают яркоглазые дурочки из десятков кабинетов, таким ему не стать никогда, словом, по всей совокупности размышлений выходило, что упустить свое никак нельзя.
Звонком подбросило телефон. Филин развел руками: извини, мол, брат, окончен разговор. Шпындро, досадуя, поднялся, прервали, черт, на самом важном, не удалось разузнать, куда ветер дует, может Воронов вернулся? Неудачно получилось.
Шпындро вытек из кабинета, секретарь впилась в непроницаемое лицо и в зрачках ее разыгралась буря; за годы сидения в предбаннике опытная царедворка научилась отличать сотрудников, которым сделано самое захватывающее предложение из тех, что выпадало на их службе, от всех прочих. Встречала секретарь его одним взглядом, провожала совсем иным и Шпындро порадовался: сидит здесь годами, чует добычу, как натасканный пес, заранее, а может знает что? Он кивнул на всякий случай - крошечный, а все же союзник - и выскользнул в коридор с тяжелым чувством незавершенности, будто повис в воздухе и сразу принялся песочить себя: зря ушел, не договорив до конца.
На следующий день Филин налетит на Игоря Ивановича в коридоре, поздоровается бегло, едва узнавая, будто и не состоялся вчерашний разговор, но эта встреча еще должна случиться, а сегодня вечером Шпындро мчался на стрелку - так обзывал передачу товара Мордасов - к Колодцу.
За час до конца работы позвонила мать; жила одна в коммуналке и редко встречалась с сыном; внук уже вырос, здоровье поубавилось и Наталья черствый все же человек - не раз шипела: не с руки мне с твоей мамулей возжаться, она свое пожила, пусть другим даст. Шпындро терпел, вообще побаивался жены, в ее руках имелся сильный козырь - угроза разводом, а тогда смысл жизни, заключающийся в выездах, терялся, тускнел; без выезда Шпындро обращался в наизауряднейшего типа, ничем не наделенного, с которым ни дружить, ни любиться, ни даже поболтать в поезде никто не возжелает.
Твоя мать... начинала Наталья и недобро умолкла, в горестном вздохе ее многое таилось: и брошь мужниной матери, фамильная, с подвеской бриллиантовой и три камеи слоновой кости, которые отошли сестре Шпындро и даже страусовые перья из торгсина тридцатых годов на антресолях, вроде совершенно ненужные по нынешним временам атрибуты, и те служили причиной глухой неприязни супруги к матери мужа.
Твоя мать... однажды привычно начала Наталья. Шпындро поднялся и припоминая давнюю решимость школьных еще годов, когда он вместе с мальчишками, боясь прослыть трусом, сиганул с высокого сарая, подвернув ногу, рубанул - сука! Редко выпадало ему зреть растерянную Наталью! Кто? Ты! ты!
Он вошел в раж, смелость захлестнула, опьянел от непозволительной выходки, поднялся - пошатывало от головокружительного гнева - и, уходя на кухню, еще раз смачно выкрикнул короткое резкое слово.
Наталья выждала время, зная, что пыл мужа угасает быстро, оттягивала момент объяснения умело, в свою пользу, а когда от гневного пара не осталось и следа, веско, выговаривая слоги, будто вбивая гвозди, подвела черту: "О маменьке своей мне больше не напоминай!"
Сейчас звонок матери оказался как никогда некстати, сын понял, что ей плохо, четыре дня подряд и уж если решилась позвонить отпрыску на работу, дело дрянь, нет лекарств, скорее всего и есть нечего. Отменить визит к Мордасову невозможно, не зря же притащил товар с собой, снова забрасывать его домой? и примета дурная, и опять же время, непредусмотренное понадобится выкраивать, а теперь после слов Филина времени ох как станет не хватать. Шпындро молчал, соображая, и мама пришла на помощь: "Тут соседка вернулась с работы пораньше, так что, Игорек, все образовалось. Заедешь, когда сможешь". Мать лгала, он принял эту ложь, даже успел, положив трубку, покручиниться и тут же отметить, что еще не совсем погряз в себялюбии.
Встреча с Колодцем прошла, как и намечали, быстро, с короткими торгами.
- Ты крутой стал, - обиженно заявил Колодец и еще высказал недоумение, что билеты на просмотр, обещанные Шпыном через Наталью уплыли, а Колодец уж и с дамой сговорился.
- Чего-то там сорвалось, - Шпындро желал, как можно скорее убраться, он вообще сразу терял к событиям интерес, когда деньги уже затаивались в кармане. Дружить с Колодцем ему не светило, но и обострять отношения смысла не было, к тому же каждый раз при виде Колодца Шпындро, будто тенью комиссинщика различал Настурцию и его охватывало давно забытое волнение, потому что в глазах Притыки угадывалось нечто обещающее: не скажешь, что именно, и только светятся в этих глазах напополам с легко возникающей смешливостью и обещания, это мог прочесть любой зрячий.
Шпындро предпочитал купюры новые, на сей раз Мордасов расчитался жеванными, ломанными, прошедшими через множество рук. Шпындро не знал, что Мордасов дает деньги в рост - в каждом ремесле свои секреты, также не знал Шпын, что их встреча совпала с Днем возвращения и оттого в его карман перекочевала пухлая пачка несвежих денег из заколотого английской булавкой бумажника Мордасова. Теперь, когда с ручечного рациона, приправленного часами и зажигалками Шпындро могли снять и отправить на мехдобычу в жирных тряпичных пластах зарубежья, терять мордасовский канал сбыта тем более не позволительно. Шпын пообещал разобраться с билетами на просмотры, снова вспомнил Настурцию и не в силах совладать с приступом внезапной щедрости, вынул паркер, отложенный для себя, и протянул Колодцу. Для Настурции! Колодец давно приметил, что внешнекупчик ладит лыжи к Притыке. Ревности Колодец не испытывал ни малейшей, скорее недоумение от неумелой попытки вторжения в его владения. Колодец любил ковать пока горячо - надо раздобыть оправу! - оглядел приехавшего электричкой Шпына с ног до головы, притянул за лацкан, приблизился так, что запахи их одеколонов смешались и снизу заглянул в глаза.
