Барбара Вайн - Книга Асты
Но сегодня, во всяком случае, мои размышления несколько запоздали: «Хэмпстед и Хайгейт Экспресс» оставил сообщение. И еще Кэри Оливер. «Это Кэри, Кэри Оливер. Не вешай трубку, пожалуйста! Я понимаю, это ужасная наглость с моей стороны, но, пожалуйста, кто старое помянет, тому глаз вон! Я объясню, что мне надо, — да, конечно же, надо. Я перезвоню тебе. Это насчет дневников, да ты уже наверняка сама догадалась. Я соберусь с духом и перезвоню. Но в случае — что маловероятно, я понимаю, — если ты захочешь позвонить сама, я дам тебе свой телефон».
Она продиктовала номер, продиктовала дважды, но я не записала.
3
Когда мне исполнилось семь, мама отдала мне кукольный домик. Подарок на день рождения — и в то же время нет. Кукольный домик был всегда, стоял в свободной спальне. Я привыкла к нему, мне позволяли его рассматривать, но не играть. Для этого я должна была подрасти.
Я знала, что мне подарят домик на день рождения, отдадут в полное распоряжение. Но если бы он оказался единственным подарком, это меня разочаровало бы. И еще мне подарили коньки, так что радость была безгранична. Когда слишком долго ждешь, сначала грустно, а потом скучно. Когда кукольный домик стал моим, я уже устала от ожидания.
Радость пришла позже. И расследованием его истории я занялась гораздо позже. А тогда знала только то, что домик смастерил дедушка, человек, способный построить все, что угодно. Это была почти точная копия его дома, самого лучшего и большого дома, в котором они жили дольше, чем в других домах. Его называли «Паданарам», и так же мы назвали кукольный домик. На самом деле кукольный дом мы и называли «Паданарам», а о настоящем доме говорили «наш дом» или «дом Far».[7] Я долго считала, что название датское, что мои сентиментальные бабушка и дедушка взяли его в память о каком-то месте или о чем-то еще, что они любили в стране, которую покинули. Но когда лет через пять я спросила у тети Свонни и мамы, что это значит по-датски, тетя Свонни открыла мне глаза:
— А почему ты думаешь, что это по-датски?
— Так ведь дедушка и бабушка датчане. И я просто подумала, что так и должно быть. Но ведь это и не по-английски, правда?
Мама и Свонни долго смеялись, потом стали произносить слово «Паданарам» на датский манер — «Патанарам» с ударением на последний слог.
— И что это значит? — спросила я.
Они не знали. И вообще, почему это должно иметь какой-то смысл?
— Дом уже назывался так, когда Far купил его, — пояснила Свонни. — Наверное, его так назвали прежние хозяева.
Никому из них и в голову не приходило в этом разобраться. Однажды в географическом атласе я случайно наткнулась на «Паданарам». Так назывался городок в Шотландии. Я выяснила, что название взято из «Бытия», означает «сирийская равнина». Может, оно пошло от нонконформистской церкви, построенной там? По работе я не раз делала подобные открытия, но сообщить тете об этом было особенно приятно. Однако мой рассказ не произвел на Свонни никакого впечатления.
— Возможно, прежние владельцы переселились сюда из Шотландии, — только и сказала она. Попыталась вспомнить их имена, но безуспешно.
Мой «Паданарам», сделанный специально для мамы, был размером с небольшой обеденный стол. Собственно, он и стоял на обеденном столе и занимал почти всю столешницу. Настоящий дом, который находился в Хайгейте, к востоку от Арчвей-роуд, я часто видела с верхней площадки автобуса, но, конечно же, никогда не заходила внутрь. По словам Свонни и мамы, мой «Паданарам» — его точная копия. Снаружи так и было: кирпичный, оштукатуренный, с двумя большими фронтонами, множеством решетчатых окон, внушительной входной дверью, портиком с закругленной крышей. В девяностых годах английские пригороды застраивались тысячами таких домов, в основном для зажиточной буржуазии.
Дедушка оклеил стены «Паданарама» обоями, которые нарисовал сам, чтобы они выглядели точно как исходные. Лестницы вырезал из настоящего дуба, и Свонни рассказала, как тщательно он полировал ступеньки. Брал вату, мочил в политуре, а затем долго, час за часом, надраивал деревянную поверхность, доводя до ослепительного блеска. Коврики на пол он сделал из обрезков гобелена. Снаружи на стенах нарисовал кирпичную кладку — красной масляной краской и китайскими белилами. В окна вставил витражи из осколков венецианского стекла.
— У Mor было двенадцать винных бокалов, — сказала Свонни, — и один из них разбился. Кажется, это Хансине его расколотила.
— Хансине вечно что-нибудь била. А если что-нибудь разбивала Mor, то перекладывала вину на нее, чтобы не рассердить Far.
— Я бы спросила ее, только она сделает вид, что не помнит. Ты же знаешь ее, Мария. Так или иначе, бокал разбили, и Mor заявила, что набор испорчен. Хотя я бы так не сказала. У нас ни разу не собиралось более десяти человек пить рейнское вино. Но она решила, что все пропало. Или разнервничалась, когда Far разбил еще три, чтобы сделать витражи в «Паданараме».
— Дедушка разбил винные бокалы, чтобы сделать витражи? — не поверила я.
— Отстань от меня, я не помню, — ответила мама.
— Тебе не разрешали смотреть, Мария. Это был большой секрет Far. Он принимался за работу только тогда, когда тебя укладывали спать.
— Я помню. Из-за этого мне пришлось целых два года рано ложиться.
— Да, столько он и провозился. Mor шила подушки, одеяльца, занавески, а он строил дом. Сначала все нарисовал. Mor рассказывала, что рисовал он как Леонардо. Это было так не похоже на нее — она никогда не вспоминала его добрым словом. Он собирался строить дом в масштабе, но отказался от этой затеи. Слишком трудно — да и зачем? Бывало, тратил целые дни на поиски нужных материалов. Того же гобелена, кстати. Он бессовестно воровал вещи у Mor. Я помню ожерелье, которое очень ей нравилось, — всего лишь стразы, но казались бриллиантами. Наверно, очень хорошие стразы. Так Far его разобрал, чтобы сделать люстру. Но ее это не интересовало, и они здорово поругались. Помнишь, как они ссорились, Мария?
— Кошмар, — ответила моя мама.
— Он разбил красный бокал, затем зеленый. Хотел разбить еще желтый, но Mor так рассердилась, что сама швырнула в него бокал. И тот разлетелся вдребезги. Mor кричала, что глупо дарить кукольный домик пятилетней девочке, все равно поломает. Проще дать ей старый ящик, а не «дворец для принцессы».
Когда происходил этот разговор, мне было лет двенадцать, а «Паданарам», служивший мне последние три-четыре года, теперь стал музейным экспонатом. Раньше я постоянно переносила кукол из комнаты в комнату, укладывала их, будила, кормила и переодевала. Теперь все разыгрывалось мысленно, и в конце концов эти забавы потеряли очарование и волшебство. Теперь я содержала «Паданарам» в безукоризненной чистоте, отремонтировала после нескольких лет небрежного обращения, вычистила и заштопала гобелены с занавесками. Я хвасталась кукольным домиком перед подругами, некоторые удостаивались позволения заглянуть внутрь. Я вела их в комнату, открывала переднюю стенку, чтобы они видели убранство, однако дотрагиваться не разрешала.
Кажется, примерно в тот период я задала один вопрос. Удивительно, почему я не подумала об этом раньше? Я давно была хозяйкой «Паданарама», но ни разу не пришло в голову спросить.
Как-то я вернулась из школы с подругой, которую пригласила на чай. Ее изумление при виде «Паданарама» и почти благоговейный трепет порадовали меня. Я проводила подружку до входной двери, затем вернулась в гостиную, где сидели мама и Свонни, которая, как обычно по средам, приехала навестить нас.
Они разговаривали по-датски, как всегда друг с другом, с Mormor и с дядей Кеном в те редкие моменты, когда встречались с ним. Они обе родились в Англии, а не в Дании, как Кен, но датский язык был для них родным, первым, они выучили его на коленях своей матери.
При моем появлении Свонни, как всегда, прервалась на полуслове и перешла на английский. Тихо, ровно, глотая гласные звуки, она закончила предложение с интонацией изящно понижающегося пентаметра.
— Почему Morfar смастерил «Паданарам» для мамы, а не для тебя, тетя Свонни? — спросила я, и сразу почувствовала, что сделала ошибку, или, как говорят французы, faux pas — неверный шаг. Нельзя было задавать этот вопрос. Они смутятся и огорчатся. Но, взглянув на них, я сразу поняла, что зря тревожусь. Похоже, я не сказала ничего предосудительного или обидного. Они не переглянулись многозначительно, не встревожились. Мама просто пожала плечами и улыбнулась. Свонни же это развлекло. Но она была готова объяснить. Она всегда казалась честной и открытой, как и все женщины в нашей семье, готовой рассказать все, не скрывая эмоций. Коварная откровенность, которая вводит в заблуждение и злит скорее, чем простодушие. Откровенность, которая кажется импульсивной и спонтанной, тогда как на самом деле под ее маской скрываются истинные страсти.
