Ольга Тарасевич - Проклятие Эдварда Мунка
Решено – по центру зала будут размещены ранние работы. А по бокам – солнечные вихри, яркие пятна, его Париж.
Эдвард прислонил к стене «Улицу Лафайет» и пробормотал: «Как точно выписана геометрия зданий. Странно. Я ведь почти ничего не помню…» Почти? Нет, все же что-то зацепилось в памяти. Он получил стипендию, позволившую ему поехать в Париж. Посещал курсы портретиста Леона Бонна, бродил по бесчисленным галереям с картинами Мане, Писсарро и Синьяка. И при этом был пьян, совершенно пьян. Утром он пил вино, чтобы протрезветь, вечером – чтобы вновь пуститься в плавание по волнам теплого хмеля.
– Рабочие! Прикрепите картины, и именно в таком порядке. Не перепутайте ничего. Это важно! – крикнул Эдвард.
Он вышел на улицу и, в легкой дымке сумерек, заторопился в свою мансарду. Горничная, должно быть, уже почистила праздничный сюртук и принесла накрахмаленную рубашку.
Пара марок приятно тяжелила карман. И все же Эдвард не стал окликать извозчика, справедливо решив: деньги понадобятся позднее, вечером, когда стремительный экипаж доставит его прямо на порог триумфа. А до своей мансарды, расположенной в меблированных комнатах фрау Шниттель, он совершенно спокойно доберется пешком. О, его ждет триумф в кругу друзей! Август Стриндберг, писатель и драматург, давний приятель, обещался быть всенепременно. Конечно же, придет Аделстен Норманн, директор консервативного Союза берлинских художников, приложивший немало усилий для того, чтобы выставка состоялась. Будет поэт Станислав Пшибышевский. И… Дагни… Очаровательная норвежка. Его муза. Разве можно остаться равнодушным к ее черным очам и вьющимся, заколотым в высокую прическу, локонам?
В просторном холле дома глаза защипало. Эдвард машинально понаблюдал за прорывающимися сквозь печную решетку огонькам пламени и заторопился вверх по лестнице. К счастью, в мансарде дыма почти не чувствуется. Но и тепла тоже. Чадящая угольная печь, которую на ночь протапливает горничная, остывает, так и не прогрев комнатенку, которую они снимают вместе с Густавом Вигелланом.
Он был дома – светловолосый, широкоплечий, похожий на свои высеченные из камня скульптуры, как отец напоминает сына, неуловимо и точно.
Густав возился с эскизом и, поглощенный работой, едва кивнул Эдварду.
– Придешь на выставку?
Тот раздраженно на него посмотрел и пожал плечами.
– Мне некогда.
На белом листе бумаги – Эдвард заметил это, проходя к табурету с медным тазом и кувшином воды – чернели контуры мужской сидящей фигуры.
«Вечно Густав крадет идеи. То у меня, то у Родена», – подумал Эдвард, принимаясь за умывание. Привычного раздражения по отношению к Густаву не возникло. Наоборот, захотелось, чтобы и он был счастлив.
Тот тоже пребывал в хорошем настроении.
– Можешь взять мой галстук, – сказал Густав, покусывая карандаш. Он смешно насупил белесые брови и тут же забыл об Эдварде.
Эдвард умылся, пригладил гребнем волосы, взглянул в потемневшее зеркало. Может быть, он и красив? Волнистые светлые волосы. И глаза хороши, голубые, как море. Пропорции лица правильные, аристократичные. Вот только линия рта слабая, однако это скрывается щеточкой светлых усиков. Может быть, именно сегодня Дагни поймет, что он хочет быть ей не просто другом? Хорошо, если так…
Он быстро переоделся в приготовленную горничной одежду, повертел в руках галстук Густава. Он более новый, бесспорно. И все же Эдвард повязал свой собственный. Ведь это его праздник!
Он захлопнул за собой дверь и бросился вниз по дымной лестнице. Возницы на углу оживились – ведь к ним приближается хорошо одетый высокий господин.
Задумчиво посмотрев на лошадей, готовых мчаться куда угодно по вымощенной булыжником мостовой, Эдвард передумал брать экипаж. Он собрался слишком быстро, до открытия выставки еще много времени. Хочется чуть опоздать, понаблюдать, как посетители рассматривают картины…
В горящих окнах галереи Эдвард сразу заметил Дагни. Яркий факел… Красное платье, схваченное поясом, расходится вниз широкими складками. Но она, увы, поглощена не картинами. Рядом Стриндберг, представляет ее Станиславу, лицо Пшибышевского необычайно оживлено.
Эдвард переместился к следующему окну и окаменел. Не слышно, о чем говорит сутулый человек в черном фраке и цилиндре. Но вся его поза – возмущение. И он – возле его лучшей работы. Еще группка критиков. О боже – хохочут…
По широким ступеням галереи Эдвард поднимался с нехорошими предчувствиями. И не ошибся.
– А вот и господин Блунк, – бросился к нему тот, сутулый. – Вы импрессионист. Не могу сказать, что я в восторге от ваших картин.
– И я возмущен!
– Эта выставка – позор для Германии.
Критики были похожи на змей, на гадких червей, на болото, засасывающее в преисподнюю.
Эдвард гордо вскинул голову.
– Моя фамилия Мунк, господа. И я не импрессионист, хотя кое-что в технике Ван Гога мне нравится чрезвычайно, – громко сказал он, и публика замерла.
Пламенная Дагни сразу же бросилась к нему.
– Эдвард, поздравляю, прекрасная выставка.
Мунк пожимал протянутые руки друзей и думал: «Все кончено. Как все глупо».
– Вы очень талантливы. Вас ждет большое будущее…
Он не знал невысокого полного человека с орлиным профилем, и тот не преминул представиться:
– Альберт Кольман, торговец живописью.
Эдвард растерянно кивнул и направился к Августу Стриндбергу. Слова, пустые слова, напрасно его утешает смешной толстячок.
– Это провал, – шепнул Эдвард Августу.
Тот понурился. А с чем спорить? Все ясно. Провал – он и есть провал.
Мунк огляделся по сторонам и горько заметил:
– Станислав не отходит от Дагни. Зачем ты их только познакомил!
Стриндберг ревниво покосился на прохаживающуюся вдоль картин парочку. Он и сам безнадежно любил Дагни.
Среди присутствующих в художественной галерее в тот вечер людей только один человек пребывал в прекрасном расположении духа. Альберт Кольман вглядывался в работы Мунка, понимая – бессильное шипенье критиков не имеет ровным счетом никакого значения. Он сделает на этом художнике миллионы! Уж он-то своего не упустит!
2А вот одеваться тепло, направляясь в морг, не стоит. Все почему-то думают, что там холодно. Может, в холодильниках, где лежат тела, действительно не жарко. Но кто лезет в холодильник?
Лика Вронская поднималась в кабинет эксперта Дмитрия Ярцева, понимая: зря запаковалась в два свитера. И носочки, связанные Мусей, совершенно напрасно одела. Она здесь всего пару минут – а уже взмокла, как в сауне.
«Ну, с богом», – подумала она, распахивая дверь комнаты.
– Здравствуйте, я – Лика! Дмитрий Николаевич, вам Уткин должен был звонить насчет меня!
Она выпалила эти фразы и растерялась. В кабинете трое мужчин, ростом за метр восемьдесят, а лица… Голливуд скрежещет зубами в мучительной зависти.
– Проходите, девушка, – отозвался тот, кого Лика сразу же мысленно окрестила Аленом Делоном. – Вот знакомьтесь – это наши практиканты, Андрей, Игорь.
Лике потребовался срочный мысленный аутотренинг:
«Какие красавцы! Брэд Пит и Джордж Клуни. Ой, мама: я люблю Пашу, я люблю Пашу, я очень люблю Пашу».
Впрочем, ее гражданскому браку ничего не угрожало. Быстрый взгляд профессиональной журналистки отметил обручальные кольца на руках у симпатичной троицы.
«Понятно, почему женатые. Из мединститута холостыми не выходят. Но почему такие красивые?!» – изумленная, Лика стащила куртку, которую тут же галантно подхватил Джордж Клуни, потом сняла один из свитеров.
– Продолжайте, девушка, – одобрительно улыбнулся Ален Делон. – А потом мы с вами хлопнем спиртика и отправимся в секционную. И бутерброды сжуем там же. Излюбленный пассаж романистов. Пьяные эксперты и санитары закусывают рядом с трупами.
Лика расхохоталась, втайне радуясь, что у нее в романах такой оказии не случалось. И теперь – уж точно не случится. Напряжение и волнение понемногу отступили. Так и сидела бы в этом кабинете, окруженная голливудскими красавцами. Кстати, надо бы спросить на всякий случай, какие еще неточности допускают при описании их профессии…
– Время смерти невозможно установить с точностью до минуты. Смешно читать – убили в четверть первого. На самом деле мы всегда разбежку даем. От пары часов до нескольких суток. Если скелетированный труп обнаружен через полгода – дата наступления смерти еще более условна. Да, Лика! Надо вам халат дать, – Ален Делон повторил фразу начальника бюро судебно-медицинских экспертиз, и Вронская встрепенулась.
– У меня есть. Борис Иванович выделил. Только вот как с ним разобраться, – она растерянно посмотрела на извлеченный из рюкзака голубой халат. – Рукава из него как-то странно растут.
