Барбара Вайн - Правила крови
Я не сказал ей о деревушке Тенна и о своей убежденности, что Барбла Майбах уроженка тех мест. Какой смысл? Независимо от исхода ПГД, поехать туда я не смогу. Я понимаю, что Джуд хочет, чтобы я был рядом. И я буду, пока она этого хочет. Проклятая Тенна. Несчастная Тенна. Я рассказал Дэвиду, однако он не очень заинтересовался. Похоже, этих любителей генеалогии не интересуют личности, места рождения, исторические аномалии — только имена и даты.
Мы с Джуд не занимаемся любовью. Она боится что-либо потревожить. Никто не рекомендовал ей воздержание, но истории рассказывают всякие. Держа ее в объятиях и желая большего, я вспоминаю слова другой женщины, тосковавшей по любви. Моя подруга после развода и до встречи с Джуд. Однажды ночью она сказала, что у человеческих существ должно быть что-что еще, а не только разговоры и совместное времяпрепровождение, потому что это дружба; не только любовные объятия, потому что это похоть, — а нечто иное, что можно обнаружить только пребывая в этом трансцендентном состоянии. Она как будто обижалась, что этого не существует или она не может его найти, и сердилась — на что? На Бога? На жизнь? Тогда я ничего не понял. Наши отношения меня устраивали. Но я не был влюблен. Тогда. Теперь я вспомнил ее слова, и теперь я их понимаю — я хочу того же, что хотела она, и, подобно ей, не могу найти.
30
Все закончилось. Плачевно. Две недели назад у Джуд было три эмбриона, а теперь нет ничего. Они словно растворились в крови, которой было даже не так много. Тест просто оказался отрицательным — никакой синей полоски. Так ли она несчастна и расстроена, как в прошлые разы? Не знаю. Не могу сказать. Весь день Джуд была тихой и отстраненной, похожей на тень; она не смотрела в одну точку, не плакала и не злилась, а молча читала рукопись, которую принесла домой с работы. Вопреки обыкновению, она не комментировала текст, не сказала ни слова похвалы или наоборот, а когда добралась до последней страницы, просто закрыла и отложила в сторону.
Конечно, Джуд попробует еще раз. Нарушив молчание, она так и сказала. Это были первые ее слова. Я этого ждал и удивился бы, скажи она что-то другое. Естественно, тут же появилась вездесущая надежда, приблизила свою уродливую голову и прошептала, что, возможно, Джуд надоело, она смирилась с тем, что останется бездетной, поняла, что в жизни может быть нечто большее или другое, чем дети. Она устала лежать в гинекологическом кресле с разведенными ногами, устала от осмотров и анализов. Но живущий во мне реалист, сопротивляющийся надежде, напомнил, что в моем возрасте пора бы уже хоть немного соображать. И когда Джуд это сказала, я улыбнулся, кивнул и накрыл ее ладонь своей. Потом поцеловал. Сказал, что когда-нибудь у нее получится. Клянусь, я думал не о том, что снова придется мастурбировать, глядя на журнал, а о деньгах. Готовь еще две с половиной тысячи — вот что я подумал. А потом Джуд сказала нечто замечательное, но лишь на следующий день, и это было так благородно, черт возьми, что я едва не расплакался.
— Может, сначала съездим в Швейцарию?
Я вытаращился на нее. Потом спросил, откуда она знает, что я туда хотел.
— Дэвид сказал. Ах да, по телефону, перед тем как закончилась моя беременность. Он упоминал, что ты, кажется, собираешься поехать в Швейцарию, в мае, когда сойдет снег, и просил меня поинтересоваться, не хочешь ли ты взять его с собой.
— Боже упаси.
— Прости, я забыла тебе передать.
— У тебя мысли были заняты другим.
Итак, мы едем — Джуд и я. Когда вернемся, снова предстоит эта процедура с яйцеклетками и спермой. Отъезд 5 мая, в пятницу, сначала самолетом в Цюрих, потом поездом до Кура. Джуд говорит, что мы застанем цветение альпийских лугов. Она хочет посмотреть собрание драгоценных камней в зале городской ратуши. Впервые за несколько месяцев я вижу, как ее хоть что-то вдохновляет, и хотя понимаю, что почти все это ради меня, но все равно испытываю еще большую благодарность. Когда вечером неожиданно заявляется Пол, мы с ней сидим в окружении карт — пришлось сходить за ними в «Даунт», — и я читаю выдержки из «Бедекера», потомка того путеводителя по Швейцарии, который Генри брал с собой в свои альпийские походы в 1870-х.
Полагаю, нет никаких причин, почему бы не сказать Полу. Но я предпочел бы, чтобы Джуд этого не делала. Он слишком любит разочарования, неудачи, бесплодные усилия.
— Как они это делают? — Пол имеет в виду механику ПГД.
Я попытался было поинтересоваться, зачем вообще нам все это обсуждать — неудачное замечание, после которого губы у него скривились, — но Джуд отвечает на вопрос, и мой сын на мгновение смущается. Причина не в извлечении яйцеклеток Джуд, а в том, что его отцу придется предоставить сперму. Как и все молодые люди, Пол считает, что процедуру оплачивает Государственная служба здравоохранения, а если и нет, то не спрашивает, сколько это стоит. В отличие от большинства сверстников, он не интересуется деньгами, зарабатывает их по необходимости и никогда не просит взаймы.
— Вы будете пробовать еще?
— Когда вернемся из Швейцарии, — отвечаю я, и он спрашивает, что мы там забыли.
Никто из его знакомых не ездит в Швейцарию. Они предпочитают Центральную Африку, Таиланд или Кубу. Объяснить я не могу, потому что сам до конца не понимаю. Желание увидеть деревню, откуда родом прабабка моей прабабки — это мне представляется недостаточным основанием, и в любом случае я сомневаюсь в его правильности. Прошло почти двести лет, и ее гены в значительной степени разбавлены. Наверное, на самом деле я жду какого-то откровения, которое перевернет если не весь мир, то хотя бы биографию прадеда. Я отделываюсь общими словами, что это связано с Генри, и Пол принимает их без возражений. Он заскочил пропустить стаканчик перед встречей с друзьями в клубе на Тотенхем-Корт-роуд, хотя мне казалось, что в список услуг, предоставляемых клубом, бесплатные спиртные напитки не входят. Он пьет джин с тоником, а мы с Джуд — вино. Угрожающим тоном, к которому он иногда прибегает, Пол говорит, что поживет у нас последние несколько дней пасхальных каникул, прежде чем возвращаться в Бристоль. Мы с Джуд отвечаем, что будем рады его видеть, и он загадочно улыбается.
Любопытно, кому-нибудь из отцов удается поддерживать хорошие, непринужденные отношения с сыном такого возраста?
После смерти Джорджа в дневнике Генри не появляется ни одной записи. Если он и писал письма, то они не сохранились. Похоже, Генри редко покидал дом. Его вторая дочь Мэри, которая занималась благотворительностью, преподавала в воскресной школе и шила вещи для церковной ярмарки, в июле писала своей замужней сестре Элизабет Киркфорд:
Смерть Джорджа сильно повлияла на бедного отца. Мама у нас, как всегда, храбрая и сильная; она не сдается, вместе со мной регулярно посещает утреннюю службу, ходит с визитами и снова начала заниматься своей фотографией, но отец сражен этим жестоким ударом точно так же, как и в тот день, когда это случилось. Мы все знаем, что с ним всегда было нелегко. Помню, в детстве я завидовала девочкам, чьи родители проявляли больше любви и терпимости, и знаю, что ты тоже, Лиззи, но если бы ты теперь была здесь, то при взгляде на него у тебя разрывалось бы сердце — какой он несчастный, раздавленный горем. Вчера Клара спросила меня, был бы он так опечален смертью кого-то из нас. Ты знаешь, какая она резкая и нетактичная. Естественно, я ответила, что такие вопросы задавать не следует, но наедине с собой думаю об этом. В феврале отцу исполнилось семьдесят два, но выглядит он на десять лет старше. Мама как будто не волнуется. Она ухаживает за ним, как всегда ухаживала, но, насколько я могу судить, особого внимания не уделяет…
Генри умер в январе следующего года. Сохранилось еще одно письмо, свидетельствующее о его состоянии в этот период, но мне почему-то кажется, что Генри не смог справиться с горем и вернуться к прежним занятиям. Большинство людей, будь у них право выбора, предпочли бы умереть в своей постели, даже если это означает, что жена или муж, проснувшись утром, обнаружат рядом с собой окоченевшее тело. Генри, похоже, вообще не ложился в постель. Вот что пишет Мэри в октябре месяце:
Я не знала, что у мамы с отцом разные спальни, пока вчера, в три часа утра меня не разбудил шум. Звуки доносились из кабинета отца — словно на пол падали какие-то тяжелые предметы. Как ты знаешь, после твоего замужества я перебралась в твою спальню, у этой комнаты общая стена с кабинетом. Не зная, как поступить, я надела халат и пошла узнать, что случилось. Представь мое удивление, когда я увидела в кабинете отца, не полностью одетого, но и не в пижаме, а в домашней куртке, которую я раньше не видела, в рубашке и брюках. Он сидел за письменным столом и смотрел на чернильницу. Каким-то образом он умудрился уронить ее на пол. Ты помнишь эту чернильницу из синего стекла на серебряной подставке, подаренную Университетским госпиталем к какой-то дате, возможно, на шестидесятилетие. К счастью, чернил там не было, они давно высохли — свидетельство того, что в последний год или даже больше отец не мог работать. Он спросил меня — довольно вежливо для него! — что мне нужно, и я ответила, что услышала шум. Тем же вежливым тоном отец попросил меня поднять чернильницу, а потом сказал, чтобы я ложилась спать, и пожелал спокойной ночи.
