Здесь, в темноте - Алексис Солоски

Он сглатывает и кивает в сторону ножа.

– Ты не посмеешь.

– Правда? Почему-то думаю, что посмею. По сюжету ты не кладешь нож в сумочку, если не планируешь им воспользоваться. Чехов писал что-то такое. Кроме того, у меня было несколько учителей по сценографии, которые говорили мне, что человек должен страдать за свое искусство. Давай сделаем так, чтобы это случилось с тобой.

– Не делай этого, Вивиан. Колби знает, что ты здесь. Я написал ему, когда швейцар сказал, что ты поднимаешься.

– Я так не думаю. Ты был слишком занят, приглушая свет и устраиваясь поудобнее на диванных подушках, чтобы возиться со своим телефоном. – Он поджимает губы, и я знаю, что угадала правильно. – Я никогда не называла швейцару своего имени, и, хотя я уверена, что в вестибюле есть камера наблюдения, все, что покажет запись, – женщина в темном пальто, шляпе и шарфе, закрывающем большую часть ее лица, женщина, которая может быть кем угодно. Я не снимала перчаток, так что в лифте тоже никаких отпечатков. – Говоря это, я наблюдаю, как его пальцы медленно скользят к карману брюк. Я замахиваюсь на него ножом. Струйка крови появляется прямо над его ключицей.

– Ай! – восклицает он. – Ты порезала меня! Поверить не могу, ты, черт возьми, порезала меня!

– Потому что ножи режут, Грегори. Не пытайся снова тянуться за телефоном. Руки на колени, чтобы я их видела. – Он соглашается. Он напуган. Теперь я чувствую его ужас, покалывающий и острый, как привкус металла во рту. – Вот. Не так уж трудно, – хвалю я и отодвигаю лезвие от его горла. – Делай, что я говорю, и, может быть, я оставлю в покое все эти красивые артерии.

Он готовится к ответной реплике. Затем силы оставляют его, и он откидывается на подушки.

– Ладно, – угрюмо бурчит он. – Хорошо. Чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы я закрыл сайт?

– Можем начать с этого.

Я присаживаюсь на край дивана и наблюдаю, как его пальцы нервно двигаются по клавиатуре, набирая строку команд. Затем экран «Крритик!» гаснет.

– Вот, – говорит он.

– Молодец. Снимай штаны.

Его лицо – пазл, который складывается в картину полного ужаса.

– Не волнуйся, Грегори. Ты не в моем вкусе. И если бы у тебя встал в подобной ситуации, я была бы абсолютно шокирована, а также, по всей вероятности, крайне не впечатлена.

Он расстегивает пряжку и стягивает брюки, которые падают на пол возле дивана, обнажая пару серых трусов.

– И нижнее белье тоже… А теперь твоя рубашка.

И вот он стоит передо мной, это голое, если не считать носков, животное, руки скрещены впереди. Если бы я что-нибудь чувствовала, я могла бы ощутить укол сострадания, проблеск жалости. Но ничего.

Я лезу в сумку за телефоном, затем кладу его на журнальный столик и включаю функцию видеосъемки, убедившись, что на экране видно нас обоих.

– Я хочу, чтобы у меня была запись. Задокументировать. Так что улыбнись в камеру, Грегори. Я не настолько глупа, чтобы поверить, что ты не запустишь сайт повторно, как только я уйду, поэтому у меня для тебя сюрприз. Мне предстоит сыграть еще одну роль. Мстителя? Не совсем я. Я училась на актрису – ты это знаешь, – и у меня всегда был типаж такой женщины, которая никогда не доживает до финального занавеса. Офелии, Гедды, мисс Джули, леди Макбет. Я сыграла их всех. А знаешь, кого еще я играла? Еще в старших классах? Джульетту. Итак, Грегори, кратко: «О счастливый кинжал! Это твои ножны».

Прежде чем он успевает понять, что происходит, я быстро встаю, слишком быстро, и как раз перед тем, как мир погружается во тьму, я вонзаю нож в собственную грудь, прямо под сердце.

Когда опускается тьма, я могу представить, что он видит. Нож, кровь, улыбка, которая мелькает на моих губах, а затем исчезает, когда мое тело падает боком на диван, а оттуда на пол, где я лежу, кровь, расползаясь цветком, делает мой черный свитер еще чернее и стекает на ковер внизу.

Грегори Пейн с трудом сглатывает, с трудом дышит, с трудом сдерживает рвоту. В роли Дэвида Адлера он был лучшим актером, которого я когда-либо видела, но мое тело лишило его всего этого притворства. Сейчас он не играет.

– О боже, – кричит он. – О нет. Черт. Черт. Черт. Черт. Черт. Черт. Я, черт возьми, не могу в это поверить. – А потом не остается никаких слов, потому что он плачет, плачет уродливо, по-звериному воет, настолько переполненный жалостью и ужасом, что не видит, как моя рука ползет вверх по столу и тянется к телефону.

Но затем он чувствует, как диван двигается, когда я сажусь обратно, и проходит по меньшей мере минута, прежде чем он перестает кричать, чтобы я смогла вставить слово. Конечно, я записываю и это, делая паузу только тогда, когда его сопение утихает и он снова натягивает штаны.

– Трюковой нож, Грегори, – сообщаю я. – Реквизит для сцены. Эффектно, не находишь? Я подменила его, пока ты снимал рубашку. Конечно, вблизи выглядит неубедительно, но в контексте сцены – что ж, в этом и заключается магия театра. – Грегори не отвечает. – Никаких оваций? Прекрасно. – Я беру телефон и кидаю взгляд на экран. – Мы оба знаем, что у меня есть запись твоего восторженного отклика на шоу, запись, которую я только что отправила нескольким коллегам и друзьям. Если ты когда-нибудь решишь восстановить сайт из облака, я позабочусь о том, чтобы это видео моментально появилось в Сети. Да, это дешево, чрезмерно эмоционально и в очень дурном вкусе. Бесплатная обнаженка. Однозначно станет хитом в Нью-Йоркском театре. И, Грегори, просто чтобы ты знал: если вдруг ты все равно попытаешься упорствовать, я вернусь за тобой. Но уже с ножом не из латекса. – Я возвращаю телефон в сумочку, достаю флешку и кладу ее на стол. – Полагаю, это твое. Спасибо, что одолжил. А теперь, если ответной речи не запланировано, я, пожалуй, пойду.

Я оставляю его без рубашки на диване, все еще хватающего ртом воздух.

Я проскальзываю в лифт, выхожу из вестибюля на улицу, мимо парка, суши-баров и панк-рок-трибьют-баров. Кухонный нож падает в канализационную решетку. К ней присоединяется трюковой нож. Мое тело движется без моего руководства, подпитываемое знойным жаром удовольствия где-то глубоко внутри. Впервые