Андрей Троицкий - ФАЛЬШАК
Однако эти события оказали сильное впечатление на Самойлова. После гибели Герасима юрист, видимо, стал лидером шайки фальшивомонетчиков. Он распорядился свернуть дело по двум причинам. Без Герасима качественных фальшивок бригада напечатать уже не могла, кроме того, Самойлов был напуган, подозревая, что на хвост сели менты или серьезные ребята из ФСБ. И дело может закончиться нарами. Однако, уходя, можно не только громко хлопнуть дверью, можно неплохо заработать. Самойлов поручает Панову и его людям выкрасть Архипова, а затем, когда тот оказывается на свободе, вешает на него неподъемный долг. Макса Жбанова и лже дипломата Сахно убирают как опасных свидетелей. Разумеется, перед смертью их тоже выпотрошили. Ведь Макс Жбанов, и «дипломат» Сахно наверняка держали заначки на черный день. Точно так поступили бы и с Архиповым. Но в картинной галерее все пошло по чужому сценарию. Вместо долгожданных миллионов парни Самойлова получили по сосновому ящику и по два метра земли.
И все бы хорошо для Архипова, и можно жить дальше, но на свободе по-прежнему остается Панов и кто-то из его подельников. Стоит Архипову высунуть башку из своей норы, и его мгновенно прихлопнут. Положение патовое. Кроме того, остается несколько неясных моментов. Что за марки нашел Бирюков в разоренной типографии? С какой целью их печатали? Кому нужны эти бесполезные картинки? Возможно, ответив на эти вопросы, можно выйти на Панова или его дружков. Кто знает…
Архипов нашел еще один след, но след зыбкий, очень неопределенный. Когда семь лет назад проходил суд на Герасимом, свидетелем защиты выступила некая Ева Михайловна Фридман, его сожительница. Заявила в суде, что в тот момент, когда проворачивали аферу с переводом денег на счет подставной компании, она вместе со своим гражданским мужем отдыхала в Ялте. Собственно, вот и все показания. Ничего заслуживающего внимания. Но имя… Ева Фридман. Так звали давнюю любовницу Архипова, с которой он расстался в ту пору, когда вел переговоры о покупке помещения под картинную галерею. Архипов не был единственным мужчиной Евы и знал это. Она не была его единственной любовью, которая одна на всю жизнь. Возможно, поэтому разрыв прошел легко и безболезненно. Ева в очередной раз укатила на юга искать приключений, Архипов остался наедине со своими проблемами.
На его горизонте эта женщина больше не появилась, даже не позвонила ни разу. Тогда он решил, что Ева нашла достоиая своей красоты нашла состоятельного мужчину. Архипов не пытался ее искать, решив: Ева явится сама, если очень соскучится. Но она не соскучилась. Через год Архипов увлекся одной ломучей девицей, которая показалась ему немного старомодной и романтичной. Девица «косила» под Блоковскую Незнакомку. После свадьбы стало ясно, что жена особа меркантильная, падкая до шмотья, дорогих безделушек и прочих земных благ. Романтический ореол окончательно облупился во время затянувшегося бракоразводного процесса. Когда дело коснулось денежных счетов, выяснилось, что Лариса не собирается уступать мужу без боя даже дырявой наволочки…
Бирюков в разговоре упомянул, что во время автомобильной аварии на Минском шоссе, в которой погиб Герасим, в салоне находилась еще какая-то женщина. Она отделалась то ли ушибами, то ли переломом руки или ноги. Архипов снова врубил компьютер, подключился к интернату. И в течение следующих двух часов перелопатил электронные версии газет, в поисках заметки об аварии на Минском шоссе, обнаружил около десятка мелких заметок и корреспонденций. Газеты писали, что в автомобильную аварию попал известный мошенник, который в последние годы отошел от дел и вел замкнутый уединенный образ жизни, не поддерживал контактов с воровским миром. Позднее Герасим скончался в провинциальной больнице, куда его доставили на «скорой». Только в одной публикации упоминалось ими попутчицы бывшего авторитета: Ева Фридман. Ее привезли в ту же больницу с травмами средней степени тяжести. Еву спасло то, что она занимала заднее сидение, точнее, место за водителем.
– Ева Фридман, кто бы мог подумать, – вздохнул Архипов. Закрыв компьютер, вышел на балкон. – М-да, старая любовь не ржавеет. Сидит в тебе, как гвоздь в заднице. И напоминает о себе.
***Пятый день Артур Дашкевич проживал в скромном номере мотеля «Варшавский». Если выглянуть из окна восьмого этажа можно увидеть, мокнувший под дождем фургон «Газель», на котором директор комбината минеральных удобрений добирался до Москвы, редких прохожих и снующие взад-вперед автомобили. Изнемогая от скуки, Дашкевич часами валялся на диване, ждал телефонного звонка или стука в дверь. Но Бирюков его не беспокоил, видимо, намеренно тянул время, чтобы из вредности потрепать нервы человеку, и без того издерганному переживаниями последних недель.
Обедал Дашкевич в номере, покупая в буфете бутерброды и негодное пойло под названием кофе. Когда наступало время ужина, спускался в бар. Устраивался у стойки на одноногом табурете с высоким сиденьем и, перед тем, как двинуть в ресторан, неторопливо пропускал для аппетита две-три рюмки анисовой настойки. Он пялился в телевизор, укрепленный где-то под потолком, хотя мировые новости его мало волновали, хлопал глазами и грустил, высчитывая про себя, сколько времени осталось ждать до появления Бирюкова. День? Неделю? Хорошо, пусть будет неделя. Дашкевич умел быть терпеливым. А семь дней не семь лет. Через неделю он отчалит с этого постоялого двора, пригодного разве что для ночевок водителей большегрузных грузовиков.
А на вторую неделю голову Бирюкова, упакованную в герметичный полиэтиленовый мешок, принесут к нему в кабинет парни, которых он отрядит в Москву с конкретным заданием. На внутреннем дворике загородного дома он сыграет этой головой в футбол, попинает ее всласть, а потом, когда отведет душу, сожжет в отопительном котле. Впрочем, участь так называемого художника давно решена. Даже в том случае, если он покажет место захоронения Ремизова и выложит четыреста штук отступного, Бирюков не жилец на этом свете. Дашкевич не простил обид, не простил гибели старого кореша, с которым начинал свой бизнес. Ничего не простил и ничего не забыл. Сейчас главное – доставить на родину труп Ремизова и забрать бабки. А потом, когда пыль немного уляжется, нужно отрядить в Москву пару надежных парней. Они сделают то, что не смог сделать Ремизов. Светлая ему память.
Сегодня, как обычно, в баре к порции анисовой подавали блюдце с солеными орешками. Дашкевич никуда не торопился, задрав голову, он сидел на табурете, глазел в телевизор и думал, что еще один вечер пропал попусту. Сегодня Бирюков наверняка не позвонит. А впереди длинная ночь, дождь, скука… Можно спуститься вниз и попытать подергать ручки игральных автоматов. Развлечение для слабоумных, но раз ничего другого не подворачивается, сойдет и это дерьмо.
Дашкевич наклонил голову к рюмке и только сейчас обратил внимание, что на соседнем табурете устроилась весьма соблазнительная особа в платье, едва прикрывавшем зад, овальный вырез открывал добрую половину высокой груди. Сколько ей лет? Семнадцать или все сорок? На девице такой слой штукатурки, что легко ошибиться на четверть века. Впрочем, возраст дело десятое. Дашкевич так замотался, что уже не мог вспомнить, когда в последний раз делил кровать с особой противоположного пола.
– Что, красавчик, ты здесь один?
– Как перст, – кивнул Дашкевич.
– Скучаешь? – женщина глотнула из высокого стакана тягучую жидкость, напоминающую диетический коктейль из куриных яиц.
– Скучаю – не то слово, слишком слабое.
– Может быть, угостишь меня «маргаритой», и мы заглянем ко мне в гости. Я тоже одна. И просто умираю от скуки.
– Это можно.
Улыбнувшись, Дашкевич уже открыл рот, чтобы позвать бармена, но не произнес ни звука. Неожиданно для себя он вздрогнул, будто по телу пропустили разряд тока. Вспомнилось лицо тестя, налитое кровью, его крепко сжатый чугунный кулак, похожий на кувалду. Он увидел свой дом, перебитую посуду, испорченный паркет, заплаканную физиономию жены. Увидел себя, униженного и жалкого, стоящего навытяжку в рабочем кабинете тестя.
– Нет, нет.
Дашкевич поднялся на ноги, положил на стойку пару мятых купюр.
– Что-что? – не поняла женщина.
– Я говорю, вы тут выпейте. А я… А мне… А меня вызывают.
Он повернулся и медленно зашагал в сторону выхода.
– Морочит голову порядочным девушкам, чертов педик, – услышал Дашкевич за своей спиной женский голос.
– Он просто паршивый сифилитик, – выдвинул свою версию бармен. – Считай, тебе повезло. Я сифилитиков за версту вижу, насмотрелся… Они всегда причмокивают, когда пьют настойку. И верхняя губа у них дергается.
Дашкевич вышел на лестницу и вместо того, чтобы идти в ресторан, вызвал лифт и поднялся к себе на этаж. Аппетит оказался безнадежно испорчен, да и шницели в ресторане не многим вкуснее подметки солдатского сапога. «Он просто паршивый сифилитик», – звучал в голове голос бармена. И этому человеку Дашкевич всегда оставлял щедрые чаевые. Хотелось спуститься вниз, перемахнуть стойку и раздолбать физиономию этого хама в кровавое месиво, а потом порезать ее бутылочной «розочкой». Но Дашкевич сторонился сомнительных приключений и разборок со всякой швалью. Он нашел в себе силы сдержаться, проглотил обиду. Бросив на стул пиджак и галстук, хотел завалиться на диван и отгородиться от мира газетой, как ширмой. Но тут на тумбочке зазвенел телефон.
