Елена Гордеева - Не все мы умрем
Потусторонним взором он окинул склоненные головы в черных костюмах, когда плыл мимо них к выходу. В лицо ему ударил солнечный свет, и душа его зажмурилась.
И вдруг на паперти Мокрухтин увидел человека, который стрелял в его труп. Если Евгению Юрьевну он уже где-то понимал и даже отдавал должное ее смелости — молодец девка, отомстила мне! — то этого он вспомнить никак не мог: что он ему сделал? Где их пути пересеклись? Высокий жилистый мужик, по виду какой-то бомж, волосы светлые, стоят торчком, — не помнил он такого, хоть убей!
Мокрухтину хотелось спросить у Лехи Кривого, который шел сбоку от гроба, знает ли он его, но никак не получалось. Мокрухтин подлетит к нему, губы вытянет прямо к уху:
— Кривой, а Кривой! Слышь? Это я, Мокрый. Кто этот мужик, не знаешь?
А Кривой идет себе за гробом как ни в чем не бывало. Ничего не слышит. Оглох, что ли?
Мокрухтин ко второму другу.
— Толян! Ты меня слышишь? — кричит он, как ему кажется, на все кладбище. Покойники все из могил аж повылезли, стоят, шатаются; совсем старые, чтоб не упасть, за памятники держатся; даже тот Илья, что грибов объелся, из земли высунулся, — а Толяну хоть бы хны, ничего не видит, ничего не слышит. А ведь сколько с ним баб поимели, ведь это он с Толяном и Лехой тогда этой девке по голове бутылкой дал. Слава тебе господи, хоть поиметь ее не успели, а то вон Авдеев-то тоже летает рядом. Она его, бедного, надвое разрубила: один Авдеев в психушке сидит, а другой Авдеев по кладбищу летает. Ишь какие виражи выписывает!
— Ах ты боже ж ты мой! Как же я раньше-то не догадался! Толян-то с Лехой живые еще, эта девка их уконтрапупит! — И душа Мокрухтина закачалась над гробом, как дым над костром.
Процессия шла по центральной аллее. Нищие стояли по обе стороны ее, как почетный караул, но не с ружьями, а с вытянутыми для милостыни руками. Мокрухтин их помнил в лицо почти всех. И они его помнили! Как же, бывало, приедет на кладбище, всех одарит. Одному даже долларовую бумажку дал, когда у охранников мелочи не хватило.
А эти лица совсем родные: Антипкин и Неумывайкин тоже пришли проститься. Стоят с протянутыми руками. Мокрухтин привычно подлетел к ним, вынул из кармана две сотни и хочет вложить в их ладони, как он делал у себя во дворе, но тот свет с этим светом не соприкасаются; деньги девальвировались; вложил их в ладошку, а те ничего не видят.
«А вот и моя могилка», — радостно подумал он. Перед могилкой стояла его мать, открыв объятия блудному сыну. При жизни-то он не очень ее жаловал, а померла — сразу нужна стала.
Гроб поставили на холмик земли рядом с могилой. Мокрухтин озирался в поисках незнакомца, который в него стрелял. Но того уже не было. Усопший быстро, на бреющем полете, облетел все кладбище и вот что заметил: какие-то люди, под пиджаками у них автоматы, стоят тут и там в отдалении, прячась за памятниками.
Мокрухтин и при жизни был далеко не глуп, а теперь, сбросив бренное тело, просветлел настолько, что схватывал ситуацию на лету.
— Соколов! Соколов! Соколов! Соколов! — тревожно закричал он вместе с галками и воронами, кружась над толпой.
Соколова он высмотрел сверху в чугунной беседке неподалеку от собственной могилы Соколова. Тот переговаривался по рации со своими людьми.
Траурный митинг начался. Вперед выступил знаменитый писатель, который все собирался описать жизненный путь Мокрухтина и под этим предлогом часто занимал у него деньги. Писатель не раз объяснял ему, что Мокрухтин ни в чем не виноват, виновато общество, социальные условия, которые сделали Мокрухтина таким. Человек есть продукт среды. Мокрухтину эта мысль очень нравилась, он и сам так считал. Кто же после такого елея на душу денег не даст?
— Дамы и господа! — сказал писатель плачущим голосом. — Мы провожаем в последний путь удивительного человека. Он один воплотил в себе всю сложность, всю противоречивость нашей эпохи. Как говорил Маркс, эпоха Возрождения требовала гигантов и породила гигантов. Он не умещается в этом гробу, — показал писатель на тело Мокрухтина, — он гораздо шире, он всеобъемлющ, он в душе каждого из нас. Мы все, как гоголевский Башмачкин, вышли из его шинели.
Мокрухтин, свесив ножки, сидел на плече у писателя, подперев ладонью щеку, и плакал: какого человека хоронят!
Известный кинорежиссер наклонился к известному киноартисту и с иронией сказал:
— Странно, что хоронят здесь, а не у Кремлевской стены.
Киноартист надул щеки, чтобы не прыснуть, и сдержался.
Мокрухтин это усек и подумал: «Ничего в душе святого нет!»
— Придет время, — закончил свою речь знаменитый писатель, — и все встанет на свои места.
Писатель быстро оглядел образованную публику: все ли поняли, что он хотел этим сказать? Наученный долгой советской цензурой, писатель давно научился показывать властям кукиш в кармане, теперь приходилось показывать его уголовникам. Уголовники все равно ничего не поняли, а образованные закивали, как взнузданные лошади, бряцая сбруей.
Но и Мокрухтин понял! Бренное тело не мешало думать. Он тут же слетел с плеча предателя, бросив крылатую фразу:
— Сколько волка ни корми, все равно он в лес смотрит.
Фраза улетела и не вернулась.
На холмик взобрался не менее знаменитый, уголовный авторитет Кривой Леха, преемник Мокрухтина. Того, кто выбил Лехе глаз, давно рыбы съели.
— Мокрый, ты слышишь — мы рыдаем! — рубанул он. — Мы все здесь! А кто не пришел, — заскрежетал он зубами, — мы с ними разберемся! Нет, ты понял? — обратился он к открытому гробу. — Все! Я сказал! — сказал он и слез с холмика.
Эмоциональная речь знаменитого авторитета произвела на публику неизгладимое впечатление. Особенно испугался батюшка, что-то опять зашептал, кадилом замахал, чуть по носу Мокрухтину не заехал. Потом все смолкло.
Музыка начинается там, где кончаются слова. Заиграл оркестр. Вперед выступил знаменитый певец, набрал полную грудь кладбищенского воздуха и вывел, особенно напирая на «где»:
Ах, ГДЕ же вы, дни весны,Сладкие сны,Юные грезы любви?
Уголовные авторитеты, как люди непосредственные, впечатлительные, поняли все буквально и стали оглядываться по сторонам: не запутались ли «грезы любви» в проводах?
А знаменитый певец надрывался:
ГДЕ шум лесов,Пенье птиц,ГДЕ серп луны,Блеск зарниц?ДА, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, ГДЕ?Все унесла ты с собой,И солнца свет, и любовь…
Певец привставал на цыпочки, и ему казалось, что здесь он поет проникновеннее, чем сам Шаляпин. И по его щекам покатились слезы.
Мокрухтин, сидевший теперь у него на плече, решил, что этот лабух единственный из всей образованной шушеры, который не предал его.
Крышка гроба закрылась, в замочке повернулся ключ, и Мокрухтин перестал себя видеть. Гроб на стропах закачался над зияющей ямой. Лег на дно чуть боком. Его подправили, подтянув стропы. Мокрухтин в душе поблагодарил могильщиков, работают не за страх, а за совесть. Хотя кто их знает! Что им пообещал Кривой Леха, когда заказывал могилку вырыть? Деньги или безымянный холмик? Мокрухтин решил, что и то и другое, поэтому тяжело вздохнул: такова жизнь.
Публика зашевелилась, каждый протискивался к могиле, чтобы взять горсть земли и кинуть ее на крышку.
Дун, дун, дун — застучали камни: это уже стали сбрасывать землю лопатами.
Оркестр смолк. «Элегия» Массне кончилась. Все еще были под впечатлением прощания, в углу кладбища стояла могильная тишина: И вдруг раздался громкий аккорд: да-дан! — чугунная дверца партийной ячейки члена РСДРП(б) Аркадия Николаевича Беляева откинулась так резко, что наотмашь шарахнула кого-то по затылку, да так, что тот свалился, издав пронзительный вопль.
Все головы собравшихся повернулись к колумбарию.
Минута молчания.
Никто ничего не понял. Кроме Мокрухтина, конечно, — но в праве голоса ему было отказано Всевышним. Все, демократия кончилась. Там, наверху, строгая иерархия.
Впрочем, и в уголовной среде тоже. Кривой Леха на правах преемника, раздвигая толпу, прошел с суровым лицом к стене, заглянул в нишу и сказал:
— Мокрый, мы нашли твой архив!
Прозвучал первый выстрел.
Кривой Леха замертво свалился под стену рядом с тем, который получил по затылку. Образованная публика сразу залегла, а кинорежиссер, как наиболее сообразительный, скатился в не до конца засыпанную могилу Мокрухтина, сверху на него упал киноартист. А писатель, уползая прочь, думал о том, как он был прав, как он был прозорлив: эпоха Вырождения требовала гигантов и породила гигантов, и они вступили между собой в смертельную схватку. Здесь он даже прыснул, несмотря на трагизм ситуации.
Мокрухтин, барражируя над кладбищем, обозревал битву гигантов сверху. Душа убитого Лехи поднялась над его мертвым телом, удивленно озираясь, и вдруг увидела Мокрухтина:
