Эдуард Хруцкий - Поединок. Выпуск 7
— Пока, — сказал он сдавленным от напряжения голосом. — Давай.
Схрон оказался неглубоким — от пола до потолка метра полтора. Фарид ощупал стены, убранные поставленными вплотную березовыми кольями, опустился на соломенную труху.
— Ничего, сухо.
— Песок кругом, вода уходит.
Вызвавшись бодрствовать первым, Фарид полулежал в тесноте, чувствуя щекой жесткие гранаты в чьем–то кармане, и слушал близкое неровное дыхание своих товарищей. Он думал о группе Ухова, которую все считали погибшей и которая пусть временно (одного комплекта питания для рации, которыми они с ними поделились, хватит ненадолго), но все же ожила, благодаря этой счастливой встрече. Но повезло и матросовцам: с первых же дней оказались среди надежных друзей. Фарид не знал, что смогла передать группа Ухова на Большую землю. Но если они чего–то и не успели, то это теперь их, матросовцев, обязанность доделать, доработать, доузнать все о немецкой обороне.
И вдруг он насторожился: в монотонность шорохов и хрипов вплелся новый звук, будто в глубине за березовыми кольями часто застучала капель. Звук усиливался, и скоро Фарид понял, что это бьют копыта в мерзлую землю, что по дороге кто–то едет. Потом послышалась россыпь приглушенных мягких ударов, которые время от времени сливались в тяжелый ритм. Так не могли ходить крестьяне, это, несомненно, были военные, идущие не в ногу, но по привычке все время сбивающиеся на строевой шаг.
Фарид пощупал гранаты в кармане, попытался представить местность, как она могла выглядеть со стороны. И успокоился: схрон был, как могила, — без отдушины. Если бы хозяин позаботился об удобствах, о свежем воздухе, то над снежком вился бы парок. Точно такой, по какому охотники отыскивают медвежьи берлоги…
Вечером Бронислав Коваль подтвердил: по хуторам ходили жандармы.
— Спадохрон демонтировали, па–ра–шют, — с трудом выговаривал он чужое слово. — Грозили.
Коваль повел разведчиков не к своей хате, а свернул на одну из многочисленных дорожек, паутиной связывавших хутора.
— К Сташицам, — догадался Мосаковский. — Это — мать с дочкой. Нашу ораву прокормить одной–то хате не под силу.
Фарид замедлил шаг, внимательно оглядывая утонувшие в ночи кусты. Волноваться повода не было. Но три с лишним года работы во вражеских тылах научили: делай следующий шаг, лишь когда точно знаешь, куда ставить ногу.
Хата, в которую они вошли, была бедной, как и все, какие ему приходилось видеть в этих местах. Возле низкой печи, как на смотринах, стояли рядышком мать с дочкой, одинакового, роста, когда–то в ярких, а теперь совершенно одинаковых выцветших юбках, опускавшихся до земляного пола из–под выбеленных временем кожушков.
— Ядвига, — представилась дочка, чуть присев, что, очевидно, должно было означать реверанс, и быстро, с любопытством обежала глазами вошедших разведчиков.
А мать стояла не шелохнувшись, и по ее лицу, тускло освещенному светом лучины, трудно было понять, радуется она поздним гостям или ждет, когда уйдут.
— Мария Сташиц, — назвал ее Мосаковский, обернувшись к Фариду. — Разучилась улыбаться в оккупации, а так добрая. И толковая: если что высмотрит, запомнит в точности.
Хозяйка вздохнула, словно только и ждала этих слов, и повернулась к дочке:
— Воды!
Схватив бадейку, Ядвига стремительно выскочила за дверь. И Арлетинов принялся одергивать вздыбившуюся под ремнем шинель.
— Не гоже без охраны. — И добавил, оправдываясь: — Столько мужиков в доме, как не помочь?
Хозяйка минуту смотрела на закрывшуюся дверь, словно раздумывая, что ей теперь делать, снова вздохнула и начала рассказывать о том, как ездила в местечко Кузию, вместе с другими, согнанными со всей округи крестьянами копала окопы и как фашист ударил ее прикладом за то, что она пошла смотреть такие, круглые металлические коробки, которые солдаты связками носили в поле.
— Мины? — обрадовался Фарид, вынимая карту. Вглядевшись. в карту, Мария уверенно показала место, где устанавливались минные поля.
Под окном заскрипели шаги, зашуршала дверь, и послышался спокойный голос Янека:
— Дзень добры, панове.
Не раздеваясь, он торопливо начал рассказывать о том, что этим днем ездил в Бараново, нашел знакомых ребят, которые много интересного порассказали о немцах. Фарид слушал его, быстро ставя на карте условные значки, и сердце его приятно, расслабляюще ныло. Он был благодарен этим людям, не связанным ни приказом, ни обещанием. Он знал цену таким сведениям: и за меньшие, бывало, многие его товарищи платили жизнью.
И, стараясь сохранить бесстрастность на лице, Фарид поднял глаза от карты.
— Спасибо, — сказал он. — Все вы такие… такие молодцы!..
4
— Ядвига, ты кем будешь после войны?
Она пожала плечами.
— Не век же ведра мамке таскать? — сказал Арлетинов.
— А кто их буде носиць?
— Я не о том. Должна же ты кем–нибудь стать?
— А як же.
До него вдруг дошло, что Ядвига не понимает его потому, что между ними — век. «Кем быть?» — Этого вопроса, который в Советском Союзе волнует даже октябрят, здесь просто не существует. Кем быть девчонке, когда у всех местных баб одна дорога, даже не дорога — тропинка — от хаты до хлева, от хлева до своей куцей полоски в поле!.. И как–то по–новому понял вдруг Арлетинов, что защищает он в этой войне. Ему до слезной боли стало жаль эту девчонку, у которой вся жизнь — то паны, то оккупанты.
Прислонившись спиной к зыбкой дощатой ограде, Арлетинов все думал об этой неожиданно открывшейся ему пропасти между ним и Ядвигой. Можно ли так жить, ни на что не надеясь, не мечтая о будущем? Как же это он, столько лет занимаясь в своей московской школе, в кружках Дома пионеров, споря с приятелями о чка–ловских перелетах и папанинском дрейфе, как это в водовороте мальчишеских страстей проглядел главное — саму эту возможность иметь желания, строить жизнь хоть по–чкаловски, хоть по–папанински? Это само собой разумелось, было как воздух, который не замечаешь, пока он есть. И ведь немало читал о том, что возможность эта не свалилась с неба, что кто–то дрался за нее и умирал. Да, видно, не дочитал… А может, так и долж-’ но быть, может, человеку полагается не единожды открывать для себя привычный мир?..
Ядвига подняла руку, протянула ее к одинокой звездочке среди темных туч, сказала радостно:
— Гвязда.
— Почти как по–нашему — звезда, — улыбнулся Арлетинов.
— Нибо, — сказала Ядвига.
— Точно — небо, надо же!
— Лас.
— А по–нашему — лес…
Они радовались каждому совпадению слов. И как–то получалось, что чуть не все предметы, которые вспоминались, назывались почти одинаково. И по–польски, и по–русски похоже звучали: хлеб, картофель, мясо, автомат, граната, мать, земля, снег, шапка, валенки, даже заплата на валенках…
— А как будет — поцелуй?
— Пацалунек, — засмеялась Ядвига и, оттолкнувшись от забора, побежала к дому.
Закрыв глаза, он млел от сбегающих по спине приятных расслабляющих мурашек и думал о Ядвиге, об этой удивительной похожести языков. Еще недавно, прыгая с парашютом в черную неизвестность, он был полон тревоги. А теперь ему казалось, что вокруг надежные, полные друзей, родные места.
Черный лес стеной стоял за сараем, шумел порывами, словно дышал тяжело в своем полусне. Встряхнув вершины деревьев, ветер уносился к другим хуторам, ненадолго впуская во двор жуткую тишину. В одно из таких затиший Арлетинов уловил новый звук, никогда прежде не слышанный здесь и все же хорошо знакомый: так занудно гудят в ночной тиши буксующие машины.
Через полминуты они, вся разведгруппа, стояли во дворе, вслушиваясь в этот далекий вой машин.
— Похоже на облаву. Надо уходить, — сказал Фарид.
— Мы вас тутай сховаем, — Мария подбежала к поленнице, стоявшей в двух шагах от двери, толкнула ее плечом, рванула какую–то последнюю чурку и отвалила толстую от намерзшего грунта крышку люка.
— Всем не гоже, надо рассредоточиваться. Вы, — Фарид посмотрел на Никольского и Арлетинова, — оставайтесь здесь, а мы уйдем в лес. Место вам известно.
— Нет, — волновалась Мария.
— Откроете, если все будет тихо, — сказал Арлетинов.
— Добрже.
Друзья прыгнули в черную яму, крышка тотчас закрылась, и сверху застучали глухие удары: Мария с Ядвигой торопились сложить поленья на место.
— Не будем терять времени, — сказал Никольский. — Спи пока, через пару часов разбужу.
Он прислонился спиной к дощатой стенке схрона, положил подбородок на поставленный вертикально автомат, чтобы голова скатывалась, если будет одолевать дрема, и начал слушать. Наверху кто–то пробежал, и торопливый топот донесся до подземелья мягким вкрадчивым шелестом. Теперь тишина казалась тревожной, полной отдаленных шорохов, стуков, скрипов. И трудно было понять–то ли звуки доносятся сверху, то ли кажутся, сами собой звучат в ушах.
