Счастливая земля - Лукаш Орбитовский
Пошел по Старомейской. Люди снимали фото и видео на мобильные телефоны. Прятались в подворотнях, только когда животное обращало на них внимание. Бык просунул голову в бывший музыкальный магазин Idol, словно желая припомнить мрак, в котором так долго пребывал. Толкал рогом стойки с уцененными компакт-дисками, уткнул нос в глянцевые журналы, а продавец, спрятавшийся за черным прилавком, вспоминал все новые молитвы.
Заглянул в пиццерию, выбив при этом витрину с развеселым итальянцем в белом фартуке. Дождь стекла обрушился на стол и юношу, подносящего капричиозу к измазанным губам. Их взгляды встретились. Из подсобки донесся стук упавшего на пол тела. Юноша сложил губы так, словно хотел сказать «ага». Отступил в угол помещения и указывал на пиццу, давая понять, что больше не хочет. Перед тем как покинуть Старомейскую, бык остановил взгляд на мебельном салоне «Боджо» и оставил черту по всей длине витрины салона оптики. Остановился на углу улиц. Долго смотрел на солнце, щуря черные глаза.
Усталым шагом он прошел вдоль старых домов на Чарнецкого и задрал голову под яркой вывеской отеля, словно удивлялся чему-то. В парке залаяли собаки. Из-за поворота вылетела фиолетовая «Ауди», водитель резко повернул и врезался в столб. Из-под разбитого капота пошел дым, мужчина пытался высвободиться из ремней, а бык, колыхаясь черным телом, пошлепал дальше, направо, на Сташица, между потрепанных трехэтажек.
Старая Владислава в тот день была действительно старой – неудачно сколола волосы, и несколько черных кудрей с седыми корнями упало на ее сморщенное лицо. Увидев быка, она выпустила трость и оперлась о стену, сжимая руки на животе. Голову держала прямо. Бык взглянул в ее сторону и взмахнул башкой. Тер копытом об асфальт. Из ноздрей его поплыло темное облачко. И все на этом. Пошел дальше, а колыхалось теперь уже все его тело. Бил себя по бокам обрывком хвоста. Владислава приложила руку к губам. Не знаю, для того ли, чтоб заслонить улыбку, но знаю, что затем она подняла трость и заковыляла к дому.
Люди закрывали за собой двери и со страхом смотрели из-за подоконников. Цветочный горшок грохнулся на брусчатку. Из подворотни прямо у самого рынка вылетела маленькая девочка со светлым и любопытным взглядом. Хотела забраться быку на спину, используя шрамы на его ногах как ступеньки лестницы, а когда это ей не удалось, попробовала хотя бы зацепиться за сломанный рог. Бык сонно наклонил голову, но из той же подворотни выскочил полуголый парень с вытатуированной на локте паутиной и схватил визжащую дочку. У стены осел на колени. Девочка била его по спине и таскала за волосы. Он не отпускал ее.
Бык вступил на солнечный рынок, его приветствовали топот убегающих, звон стекла и стук падающих мобильников. Матери бежали, толкая перед собой коляски. Мускулистый парень с бритыми подмышками закрывался на засов в магазине, молодежь падала со скейтов и велосипедов, взлетали шарики, выпущенные детскими руками. Бык свернул под арки, стоптал остатки барахла старого Германа и сунул голову в обувной магазин. В него полетели кеды и ботинки. Ушел, когда бойкая продавщица подняла над головой кассовый аппарат. В первый раз оглянулся. Фыркнул и спокойно пошел к «Ратуше», где Вильчур выковыривал из пасты кусочки курицы и говорил по громкой связи.
При виде быка бизнесмен смолк и окаменел, словно внезапно оказался на электрическом стуле. Уронил тарелку, приборы, рюмку, сжал на столе кулаки и тяжело дышал. Оба тяжело дышали. Бык пригнул ноги так, чтобы лучше присмотреться к Вильчуру, а вздымающиеся ноздри оказались совсем рядом с побледневшим лицом. Из ноздрей вылетел клуб черного дыма. За ним еще один. Бык заколыхался на согнутых ногах и издал скрежет, однотонный, словно ему не нужно было набирать воздух. Я знал этот звук, но Вильчур – нет. Он поднес руки к ушам, затрясся и рухнул головой на стол.
Я знал, что происходит. Бык рассказывал ему о столетиях, проведенных в темноте, и о людях, что приходили к нему с полными карманами желаний, как добропорядочных, так и непристойных, о том, как танцевали перед ним, топча друг друга, а он награждал победителей гниющими сокровищами. Говорил о том, каково быть замурованным в подземельях, над которыми, высоко, судьба перемалывала все новые жизни, говорил, каково учить на память каждую вмятину в тюремной стене и безвозвратно терять собственные мысли. Говорил о зове, обращенном к себе самому, и о вечной тьме. О королях и князьях, шлюхах и батраках, солдатах, убийцах и святых, которые спускались туда, на самый нижний этаж мира, чтобы он их выслушал; повторял их просьбы и рассказывал, к чему они привели. Говорил о Кароле, Сташеке и Бартеке. Говорил про Кроньчака и Владиславу. Говорил про Тромбека и про меня тоже. Когда закончил, отступил на шаг, издав из пасти короткий жалобный звук. Его услышали уже все в Рыкусмыку.
Вильчур встал. Его голова опухла, словно собиралась родить нимб. Он поклонился, прошел несколько шагов, беззвучно упал лицом вниз и так уже там и остался, между «Ратушей» и театром, где на втором этаже располагался фонд «Современная провинция».
Долго никто не смел приблизиться к телу. Полицейские забрали его ночью. Использовали перчатки и старались не смотреть.
Тем временем быка давно уже не было. Он взглянул на Вильчура и ушел, миновал еще магазин «Россманн» и пересек парк с Собором Мира, оставив в онемевшем пасторе ощущение близкого конца света. Потом двинулся по железнодорожным путям, сопровождаемый визгом стали и криками перепуганных пассажиров, что рискнули путешествовать составом. Старухи, в безопасности за оградами, глядели на него, словно знали, откуда пришел и куда направляется. Последним, кто его повстречал, был мальчишка, ходивший за грибами. Он рассказывал позже, что видел бредущую через поле корову, в два раза больше обычной. Над животным висел плотный вихрь кричащих птиц. Мальчик помчался к своим, а бык нырнул в ржавеющую листву леса и исчез.
Я хотел бы сказать, что навсегда. Он ушел из Рыкусмыку, так, как я пожелал, не более, но и не менее. И все же я знаю, что до сих пор он где-то есть. Где-то там.
10
Мои два желания – то первое, давнишнее, и второе, недавнее, – были исполнены.
Мать мою звали Бешенство, а я через много лет наконец перестал слышать. Скрежет умолк. Я сел под арками и думал обо всем, что случилось, задумываясь, мог ли я изменить ход событий. Пришел к выводу, что не мог. Когда настали сумерки, я отбросил эти мысли, поглощенный неизвестным мне доселе миром звуков.
Кто-то, скорей всего в соседнем доме, насвистывал веселую песенку. Она ему все никак не надоедала. До меня долетали отголоски разговоров у Дызя, ворчание двигателей и звук вечернего автобуса из Легницы, въезжающего на остановку. Люди выходили, прощались друг с другом. Их шаги были громкими. Кто-то смотрел боевик, полный выстрелов. Полицейские, забирающие тело Вильчура, злобно сопели, сопел и потный муж с рукой жены на губах. На Грюнвальдской включилась автомобильная сирена.
Городок смолкал перед полночью. Но не для меня. Незнакомец все еще насвистывал веселую песенку, которая словно звучала где-то ближе. Рыба ударила в Бжанке, проскочила куница, хлопнула дверь, бутылка выкатилась из руки пьяницы, вызвав искренний всхлип. Становилось все темнее, и наконец я услышал это, сидя на стуле под мигающим фонарем. Я расплакался, а незнакомец засвистел громче и явственней. Первая капля рассвета чуть побелила ночь, тучи урчали дождем. Заиграло радио. Автомобиль продирался сквозь туман. Щелкали зажигалки. Я продолжал сидеть, свободный от всяческой темноты. Пришла предрассветная серость, потом рассвет. Распелись птицы. Кружили мусоровозы и почтовый фургончик. Взрослые спешили на работу, дети в школу. Жужжал шмель. Сотовые телефоны играли разнообразные мелодии. Кто-то пукнул. Кто-то засмеялся. Я слышал, как капают мои слезы, слышал шум реки и воды из крана. Открывались магазины. Все было обычно.
Незнакомец засвистел мне прямо в ухо, и моя нога начала танцевать.
Примечания
Pourqoi dois-je souffrir pour vos pêchés?
(Франц.) Почему я должна страдать за ваши
