Артур Дойл - Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив
— Замечательная формулировка, мистер Альфаж! — воскликнула одна из нас, в труппе — Первая Старуха. И назидательно подняла указующий перст к небесам. Или, во всяком случае, к потолку вагона.
— Право же, вы мне льстите, дорогая, — Импресарио галантно прижал руку к сердцу. — Это, может быть, величественно, как истина, но вместе с тем банально, как школьная пропись.
— И тем не менее это действительно так, — сказал тот из нас, кто в труппе исполнял роль Трагика. — По временам своей молодости — бурной молодости! — помню… Вот ведь в чем ужас: никакой талант, никакое мастерство — ничего-то они не стоят, если отсутствует этот гламурный налет… О этот водоворот страсти, Евин дар, неизменный со времен эдемских врат и того яблока, которое…
— Ну, это уже метафора, — скучным голосом сказал молодой человек с Оксфордским дипломом, который в труппе занимал довольно неопределенное положение, в данный момент сводящееся к тому, чтобы возвращать Трагика с небес на землю. — Но мы поняли, что имеет в виду мистер Альфаж. Продолжайте же, будьте так любезны!
— Что ж, отчего бы мне и не быть любезным… К тому моменту, когда должно было состояться его первое выступление, я обрабатывал другой городок, в пятидесяти милях по железной дороге, но примчался в Патриция-Сити — за свои деньги, между прочим! — чтобы увидеть все собственными глазами. А посмотреть было на что. Гартсайд ликовал. Он снисходительно сообщил мне, что моя работа как импресарио — лучшая, которую он когда-либо видел. «Давай, действуй в том же духе, мой мальчик, — так он сказал, человек, мягко говоря, не годящийся мне в отцы, — даю тебе карт-бланш». Потрясенный «моим мальчиком», я немедленно отбыл из Патриция-Сити. Впрочем, признаюсь: мне не хотелось проверять, не сочтет ли все-таки Гартсайд, что я обеспечил ему менее бурную встречу, чем он сам вообразил. Уверен, что ему представлялось, что вокзал осаждают разъяренные толпы линчевателей с веревками наготове — и требуется не менее двух-трех полков федеральных войск, чтобы сдержать их пыл.
— Ему действительно этого хотелось?
— Он считал, что да. Кроме того, он считал, что этот пыл должен возрастать от города к городу. Между тем я уже убедился: следующий город, при использовании аналогичной методики, даст в лучшем случае такой же результат, как Патриция-Сити. И что же мне было делать? Признать свое поражение как импресарио? Ну нет, только не это! Вывод очевиден: не можем увеличить Соблазн — значит, углубим Порок. Инструкции не содержали никаких указаний на то, как это технически можно сделать, но на то нам, импресарио, и дан опыт, талант, а также все прочие качества профессии. Мне предстояло собрать урожай еще в пяти городах, а сценарий требовал постоянного нагнетания — так что ночь я провел в раздумьях, с блокнотом и карандашом в руках. А наутро обратился в бюро — и мне прислали толковую машинистку. Ей я и надиктовывал все статьи, заметки и рекламные объявления для прессы. Главным тут было не перепутать, куда и что отправлять.
— Судя по вашим словам, это действительно представляло опасность.
— Смертельную опасность! Когда я прибыл в Хастонвиль, следующий пункт турне, железо было уже горячо. Простое население пребывало в ярости, а уж отцы города готовы были собственноручно растерзать Гартсайда на куски. Его прибытие воспринималось здесь как деталь международного заговора, покушающегося на знамя американской свободы. «Очень скверное у нас составляется мнение о Британском содружестве, — сурово сказали мне, едва лишь я ступил на землю Хастонвиля, — если его центральная страна, Англия, формально именующая себя дружественным государством, высаживает на нас десант в лице главы преступного декадентского клана Гартсайда, а также его бандитствующей группы поддержки. То, что он до сих пор остается на свободе, — явный вызов общественным устоям, сэр, плевок в лицо вселенской гармонии и пощечина общественной нравственности! Этот человек — смертельная угроза умственному и душевному развитию нашей страны, раковая опухоль на живом теле прогресса, оскорбление традиционной морали, справедливости, чувства достоинства всех божьих созданий — и, берем выше, самого их творца! Доселе государственным мужам, уповающим на строгое соблюдение писаных законов, не удавалось остановить победного шествия этого чудовища. Но знайте, сэр, что есть законы выше этого! И есть деревья в наших лесах, а у этих деревьев есть горизонтальные ветви — а в нашем городе, сэр, нет недостатка в прочных пеньковых веревках!
И жива в наших сердцах память о героических пионерах-основателях Хастонвиля, а также о тех методах, которыми они боролись со злоумышленниками. Кроме петли, сэр, в их распоряжении был деготь, смола, пух и перья![44] Героических хастонвильцев не сломить и поныне. Если будет надо, они предадут свои жилища огню и сами скроются в дебрях окружающих лесов, но не отдадут своих женщин на поругание, а мужчин на истребление! Надеемся, намек достаточно ясен, сэр? Verbum sapientice sufficet![45] И горе тому, кто нас не понял»…
— Вы сообщили об этом Гартсайду?
— Незамедлительно. Он был счастлив. «Продолжайте в том же духе, мой мальчик! Да грянет буря! Пусть сильнее грянет международная буря!»
— И что же было потом?
— Потом я отправился в Комсток, следующий пункт нашего турне, третий по значению и размерам пункт в программе. За несколько дней до этого я наводнил тамошние газеты соответствующими заметками, и редакторы с благодарностью писали мне, что все мои тексты поставлены в печать. Но когда я появился на пороге «Улюлю!!!» — это крупнейшее из периодических изданий Комстока, — то был встречен более чем холодно. Вы меня знаете, друзья. Я не склонен к нерешительности или колебаниям…
— Это еще слишком мягко сказано, сэр! — с болью в голосе произнес наш Трагик. — Вы с абсолютной решительностью и без малейших колебаний подставили своего клиента, а моего собрата по профессии…
Импресарио посмотрел на Трагика так же, как на него самого посмотрели в редакции «Улюлю!!!» — то есть более чем холодно. И с бесстрастным видом продолжил:
— …Однако в тот момент заколебался. Хотя бы потому, что рядом с редактором, этим импресарио на уровне газеты, сидел старший городской импресарио, то есть губернатор. Извините меня за этот каламбур, он, возможно, не очень смешон, но тогда мне и самому было не до смеха. Впрочем, губернатор посмотрел сквозь меня как сквозь пустое место, поднялся и ушел. А я в растерянности сказал редактору, что если мои статьи действительно показались слишком резкими, то… Однако редактор остановил меня, сказав, что дело совсем не в этом «слишком». «Напечатан ли тираж последнего номера, в который была прислана самая большая и острая из моих статей?» — спросил я. Редактор хмыкнул, почесал нос, посмотрел в потолок — и признался, что нет. «То есть как это? — возмутился я. — Разве за нее не было заплачено вперед? Ровно двадцать процентов аванса — и вот сейчас я привез с собой остальные восемьдесят!» Редактор снова хмыкнул. «Дело не в авансе, — сказал он, — просто вот уже и губернатор сетует, что у нас очень неправильно и однобоко освещается культурная жизнь города. Если уж и Хастонвиль, этот жалкий, ничтожный городишко, пробудился — то и нам негоже убаюкивать ум, честь и совесть Комстока всяческими призывами к смирению. По мнению отцов города, делать это — означает тянуть Комсток в прошлое. Молодые комстокцы полны энергии, но нуждаются в примерах для подражания, сэр! И нам, их духовным лидерам, нельзя отсиживаться за чужими спинами. Особенно если это спины хастонвильцев. Никакого сладенького сиропа, сэр, пусть этим занимается «Хастонвильское знамя свободы»; а нам нужен по-настоящему боевой листок, который будет продаваться лучше, чем любое из хастонвильских изданий! Так что присланные вами материалы, сэр, нас категорически не устраивают. Они слишком пресны и беззубы».
— Беззубы? — ахнули мы все хором.
— Вот именно. Я тоже ахнул. А потом спросил, как же, по его мнению, можно увеличить остроту моей статьи? Ведь она и так уже дошла до максимума! Редактор вскочил. Вытаращил на меня глаза. Замахал руками, как ветряная мельница. «Это вы называете максимумом? — желчно усмехнулся он. — Надо же, не думал я, что когда-либо встречу театрального агента, сомневающегося, можно ли увеличить остроту рекламного материала… Пьян я, что ли, и вы мне мерещитесь, такой высокоморальный, что аж сияние вокруг головы и крылышки за плечами? Так вроде рано: надираюсь я обычно ближе к полудню, причем до чертиков, а не до ангелов. Ладно, подвигайтесь поближе и слушайте меня, мистер. Нас тут сейчас только двое — так что не будем притворяться друг перед другом. К черту мораль, примеры для подражания и прочую ерунду. Только не здесь. Комсток — это такой город, вокруг которого полно лесов; так вот, нам надо выдать такой материал, чтобы как можно большая их часть была переработана на бумажную массу для экстренных допечаток «Улюлю!!!». Когда от вас пришли первые статьи — я возликовал. Я созвал всю свою команду — и сказал ребятам: «Смотрите, какое начало! Сумеете продолжить так же? Если да — то мы перехватим эстафету, все напишем сами и похороним этого автора, когда он, приехав к нам, сдохнет от зависти!» Ребята очень старались — но не оправдали моих надежд. Они умеют сбивать спесь со лжепророков, мистер, но самим превращаться в лжепророков им оказалось не под силу. То есть надежда все-таки на вас, мистер, потому что им, даже взятым вместе, далеко до вас одного. Итак, за работу. Вы знаете вашего парня как никто иной. Сделайте нам сенсацию! Что-нибудь совершенно невозможное — но так, чтобы наши комстокские простофили в это поверили. Ну, не мне вас учить. Жду от вас статью к семи. Можно раньше. Как только она будет у меня на столе — немедленно даю ее в номер, бросив все остальные дела».
