Нина Васина - Правило крысолова
— И слава богу! — радуется она.
— Ты обещала молчать. Давай просто попробуем жить вместе и не навредить друг другу. Ты не трогаешь Антона и не развиваешь в нем чувство неполноценности ни устно — категорическими заявлениями, ни физическим воздействием — рукоприкладство и опробование на нем приемов восточных единоборств отныне запрещены. Я со своей стороны обещаю никогда не делать выводов и не принимать поспешных решений, не обсудив все с вами обоими. Школу, одежду, еду и способы проведения свободного времени выбираешь ты. Новых друзей, которые хотят войти в наш дом, обсуждаем втроем. Способы заработать деньги, собственного мужа и стариков, которых нужно сохранить, выбираю я.
— А ты совсем дохлая стала, — задумчиво замечает Лора, повернувшись ко мне. — Тебя что-то мучает? Напиши-ка мне письмо, мамочка…
“…Здравствуй, Инга, здравствуй, дочка. Вот, решила рассказать тебе кое-какие подробности собственного подросткового периода, так, на всякий случай, вдруг забуду в угаре счастливой жизни или что-то изменится на расстоянии времени.
Случай первый. В самых потайных уголках моей памяти он остался как недописанная новелла под названием “Полет летучей мыши в лунную полночь июня”. Мне было пятнадцать, я панически боялась подвала, и, чтобы меня туда заманить, бабушка просила то занести вниз корзину яблок, то поискать какую-то баночку с мудреной надписью на латыни. После таких ее просьб я обычно с полчаса стояла на солнцепеке, потому что Руди — мы были погодки — имел собственный секрет противостояния подвалу.
По его наблюдениям, чтобы вынести в подвале ужас часа в полтора и остаться живым и невредимым, достаточно было прожариться как следует на самом солнцепеке, смотреть при этом нужно было на раскаленный диск солнца, чтобы все мертвецы, подготовленные к захоронению на легендарном металлическом столе, не высосали твои зрачки. После жаркого солнца первые десять минут находиться в подвале было даже приятно.
Однажды бабушка попросила меня спуститься вниз не днем, когда можно было облиться солнцем, а поздним вечером, и уже не помню точно, за чем именно, помню только накативший на меня ужас и холод, коснувшийся моих ступней, как только я ступила на лестницу. Я спускалась осторожно, стараясь, чтобы не скрипнула ни одна ступенька. Я сдерживала дыхание, щипала себя за руку, пока подкрадывалась к выключателю. Зажегся свет. И тут я вижу, что в углу, у старинного копья, того самого, которое до сих пор лежит вдоль северной стены, стоит Руди, испуганный и бледный.
Оказывается, Питер заставлял его спускаться в подвал каждый вечер, и каждый вечер он должен был пытаться поднять копье. Я подошла. Вдвоем мы смогли приподнять тупой конец, и Руди сказал, что нужно выключить электричество. Он сказал, что при лунном свете копье легчает, он так и сказал — “легчает”, и мы выключили свет, и Руди отставил меня в сторону и склонился над копьем, расставив ноги, и в это мгновение над нами что-то пролетело со свистом рассекаемого воздуха и странным писком, так взвизгивает щенок, если нечаянно наступишь ему на лапу.
Мы присели, закрыв голову руками, потому что больше всего на свете я тогда боялась, что летучая мышь запутается в моих волосах, и меня пугала не столько перспектива отрезания пучка волос с запутавшейся мышью, сколько само пребывание ужасной твари на моей голове, ее когти, ее оскаленная морда, ее перепончатые крылья!.. Мышь села на копье. Руди прогнал ее, а она опять села. Я предложила немедленно убежать из подвала, по лестнице вверх, а Руди отказался. Он сказал, что уже второй месяц тренируется с гирями, что он поднимет это проклятое копье и вытащит его на улицу. И отец больше не отправит в подвал поднимать копье никого из моих сыновей, когда они у меня родятся, или сыновей Ханны. А мышь все сидит на самой середине копья!
Лунный свет из окошка под потолком падал как раз на нее, я вспомнила все, что знаю об этом куске железа, и попробовала отговорить Руди, а он сказал, что надорвется, но вынесет копье на улицу, и у Питера больше не будет предлога загонять его в подвал. Сначала мы приподняли тупой конец, подложили под него бревно, потом приподняли конец с заточенным острием, а мышь сидит! “Не прогоняй, — остановил Руди мою руку, — она мне нравится”. И тут случилось невозможное. Руди убрал свои руки, и оказалось, что я легко держу конец копья! Он подошел к тупому концу и тоже очень легко поднял его. Мы сделали один шаг. “Этого не может быть! — шептала я. — Его никто не может поднять!” Мы пошли к лестнице — я впереди, и тут я услышала, как Руди сзади сказал: “Спасибо”. Я оглянулась. Мышь вцепилась лапами в копье в самой его середине и размахивала крыльями. Это она тащила копье. Или сделала так, что копье стало легким. Ты можешь не верить, но мы выволокли копье на улицу, и мне еще пришлось уговаривать Руди не запускать его в черное небо, чтобы сбить самую большую звезду.
Мы уложили копье вдоль стены дома, и Руди пнул его ногой, а мышь улетела, посвистывая, и тогда Руди попросил принести из дома его рюкзак. Я побежала в дом, в столовой сидела мама у телевизора, она спросила, не поворачиваясь, не видела ли я Питера, и я честно сказала, что дядя Питер летает на улице и свистит. Я принесла рюкзак, Руди взял его, дернул меня за нос и ушел. В рюкзаке у него было двенадцать рублей денег, выкраденное свидетельство о рождении, одна рубашка, один свитер, две пары носков, одни трусы, тетрадка в клеточку, карандаш, шарф, который связала моя мама, и подарок его матери Ксении — маска для ныряния с трубкой.
Я увидела его потом только через пятнадцать лет, а в ту ночь, когда он ушел за калитку, я бросилась к копью и убедилась, что не в силах даже сдвинуть его с места. Я встаю поздно, ты же знаешь, и следующий день был единственный, когда я пожалела об этой своей привычке, — я все проспала!
В двенадцать часов дня, разогревшись как следует под солнцем, я спустилась в подвал, чтобы отнести туда две банки только что закрытого варенья, и обнаружила копье лежащим на своем старом месте — вдоль северной стены. Помню, что я присела на корточки и заплакала. Я плакала о Руди, который ушел, о моих будущих сыновьях, которых Питер заставит поднимать копье (на то, что у меня родится такая прекрасная дочь, я и не надеялась!), и потом никогда уже не боялась спускаться в подвал, хотя при любой возможности старалась перед этим подставить лицо солнцу и вспомнить странствующего двоюродного братца.
Случай второй. Приехала на выходные Ханна, она уже была замужем за Максом, мы спустились в подвал, чтобы покопаться в сундуке, и Ханна запустила кочергой в крысу, которая вышла к нам. “Я подбила этой гадине заднюю лапу! — торжествовала Ханна. — Почему здесь не положат отраву?” Крыса убежала, я расстроилась. Потому что крыса мне была симпатична, она так жалобно поджимала лапку к сердцу, как будто оно у нее болит! Когда мы поднялись в столовую, бабушка перевязывала ногу у щиколотки, сказав, что у нее вывих, а я видела, как на бинте проступила кровь.
Не бойся крысы, бойся летучую мышь, она летает в темноте и может управляться с копьем!
Надеюсь, ты получишь мое письмо вовремя.
Я придумала новые духи, называются “Натурал”. Ты будешь смеяться, но немцы расхватывают пузырьки с запахом навоза, свежескошенной травы, давленых листьев черной смородины, прелого сена, спила молодой сосны и так далее — все о деревне и природе. Если есть идеи, подкинь!
Твоя мама, которая начала взрослеть”.
* * *Я уже собралась позвонить маме и предложить ей свой вариант дезодоранта для подследственных — легкий оттенок запаха поноса шимпанзе Матильды, но пришли двое в штатском и с угрюмыми лицами потребовали моего и бабушкиного присутствия для опознания тела, найденного в автомобиле марки “Опель” на 65-м километре Симферопольского шоссе.
Мы с бабушкой поехали в морг, морг был тот же, и патологоанатом тот же, и инспектор Ладушкин суетился в коридоре, что-то доказывая трем представителям Федеральной службы безопасности (отдел номер восемь).
Прежде чем санитар сдернул простыню с тела на каталке, я быстро осмотрела контуры этого тела и вздохнула — голова угадывается. Не то чтобы я всерьез предполагала, что дедушка Питер исхитрится доехать до того самого места, где были убиты Ханна и Латов, залить в горючее тетрохлорид углерода, включить двигатель, а перед отравлением еще отрезать себе голову в припадке раскаяния. Просто накатило вдруг… Нервная беспричинная злость и отчаяние.
— Это мой брат Питер, урожденный Штольге, после восемнадцати лет он взял себе фамилию матери — Грэме, — спокойно заявляет бабушка, наклоняется и целует Питера в лоб.
Я выхожу в коридор, выбираю из трех представителей Службы самого нервного — он невысок, все время потирает руки, возбужден и громко говорит — и отвожу его в сторону.
Понизив голос, но достаточно его напрягая, чтобы все мною сказанное смогли расслышать его коллеги, вытянувшие шеи, и побледневший от моей активности Ладушкин, я ухватываю пуговицу на кителе (вторую сверху) и доверительно обращаюсь к вытаращившему глаза младшему лейтенанту:
