Королевы бандитов - Шрофф Парини
– Где же она? – не выдержала Салони.
Женщины безучастно пожали плечами.
– Так, когда каждая из вас видела ее в последний раз?
Ответа не последовало. Прия принялась отковыривать корку на царапине у левого локтя, Прити пыталась вернуть в пучок прядь волос, которая выбилась и щекотала ей ложбинку между грудей.
Даже свирепое фырканье Салони, недвусмысленно намекавшее на ее недовольство и обычно вызывавшее хоть капельку угодничества и раболепия у аудитории, на этот раз не подействовало. И когда это они успели стать такими самоуверенными? Салони ткнула пальцем в сторону Фарах:
– Ты!
– Чего? – скучающим тоном отозвалась вдова.
– Ты у нее деньги пыталась отжать, вечно вокруг ее дома крутилась. Где она?
– Без понятия. У меня в последнее время дел было полно, Дивали же скоро. Я мерки снимала как заведенная, а тут оказалось – прикиньте, сюрприз! – что моя Ирем шьет вкривь и вкось, стежки у нее пьяные, как ее дохлый папаша. Радость материнства, блин.
– По-моему, я видела Гиту неделю назад, – сказала Прия.
– Где?
– Здесь.
Салони закрыла глаза, мысленно воззвав ниспослать ей терпения.
– То есть на нашем прошлом собрании? – уточнила она. – Мы все ее тогда видели.
– Ага.
– Спасибо, Прия. Очень полезная информация. Кто-нибудь видел Гиту после собрания?
– Вообще-то, – подала голос Прити, – у нас у всех свои проблемы. Я теперь вдова, вы же помните? А это не значит, что я целыми днями рыдаю в подушку, ясно? Пришлось искать способы увеличить продажи в лавке, потому что сбережений Даршана надолго не хватит. Это тяжелый труд!
– Да просто такой тяжеленный, что надорваться, типа! – поддержала Прия. – А чего сразу искать какой-то подвох? Гита всегда людей сторонилась, необщительная она.
Прити согласно закивала:
– Может, они с Рамешем чем-то заняты. Я слышала, он старается заслужить ее прощение. Слепой, а как много работает! Это так романтично!
– Да просто романтичная романтика, типа!
Салони сердито уставилась на Прити:
– А если бы все вокруг решили, что Даршан хотел исправиться и перестать тебе изменять? Для тебя он остался бы тем же чутом или нет? – Прити молча отвела взгляд, но Салони и не собиралась давать ей возможность высказаться. – Тем же, ясное дело, – сама ответила она на свой вопрос. – Кто чутом был, чутом и останется.
Фарах поморщилась.
– А ты-то почему не знаешь, где Гита? – спросила она Салони.
Свою вину Салони тоже чувствовала. Она, как и остальные, не сразу заметила, что Гита пропала. От привычек сложно избавляться, а Салони давно уже привыкла видеть Гиту только раз в неделю, и эти их собрания заемщиц были скорее аномалией в лихорадочном круговороте ее повседневных домашних обязанностей матери и невестки, совмещенных с работой в гончарной мастерской. Нескончаемую рутину лишь недавно взбаламутил праведный гнев Гиты, затеявшей разрушить кастовую систему. После их поездки в полицейский участок Кохры Салони успела всего разок намекнуть свекру, что неплохо бы отдать одно из мест в деревенском совете далиту, как того требует установленная правительством квота.
За то время, пока Салони с утра до вечера металась по деревне, закупаясь всем необходимым для подготовки новогодней вечеринки на Дивали, она неоднократно видела этого чута, Рамеша, за работой то здесь, то там и окатывала его яростным взглядом с посылом «нажрись дерьма и сдохни», что, конечно, всецело ускользало от его внимания. А вот про Гиту она совершенно забыла. Что ж, как говорится, и на старуху бывает проруха. Вечером выяснилось, что Чут, как именовала Рамеша Салони про себя с большой буквы, ошивается поблизости от Гитиного крыльца, так что заглянуть к ней не удалось.
Это персональное прозвище для Рамеша появилось не сразу, хотя заслуживал он его изначально. Долгое время Чут был для нее всего лишь Банья[146], но теперь, когда Гита вовлекла ее в священную борьбу с кастовой системой, Салони решила, что надо избавляться от стереотипов. С первых дней знакомства Чут явил себя жаднючим, одержимым деньгами скрягой с внешностью и повадками диванного клопа (этому виду кровососущих, как Салони, к своему сожалению, теперь выяснила благодаря Гите и ее окаянным радиопередачам, было свойственно нечто под названием «травматическое осеменение» – она даже запомнила английское словосочетание traumatic insemination, пробила его в поиске по картинкам на компьютере Архана и теперь не могла забыть).
Поначалу, когда оказалось, что Рамеш проявляет пристальный интерес только к Гите, Салони даже обрадовалась: ее подруга заслуживала, чтобы рядом с ней был серьезный мужчина, а не какой-нибудь бабник. Судя по всему, внешность избранницы для Рамеша не имела значения, потому что на прелестную (чего уж там скрывать) Салони он внимания не обращал. Но если Чут не был жаден до любовных утех, то уж деньги его манили безудержно. Главным достоинством Гиты в его глазах было вовсе не то, что она добрая, забавная, умная молодая девушка, а ее положение единственной дочери в семье с довольно стабильным финансовым доходом при отсутствии наследника мужского пола.
Как только родители Гиты разослали приглашения на свадьбу, Чут и Кº[147] (как Салони обозначила для себя алчное семейство клопов-кровососов) выкатили требование о приданом. Чут клялся Гите в любви и лгал ей об отказе от приданого, а тем временем Ко вымогала у ее родителей золотые украшения, скутер, предметы мебели, кухонные приборы, телевизор. Финальным пунктом в списке был настоящий серебряный поднос с горкой наличных, предоставленный отцом Гиты. Родственники жениха требовали также обслужить их на свадьбе по первому разряду, обеспечить напитки и еду лучшего качества, чем семье невесты. Родители Гиты, оказавшиеся в безвыходном положении, выполняли каждый их каприз: переводили деньги, оплачивали покупки и услуги, заложили дом, набрали баснословных кредитов. У них не оставалось выбора: приглашения-то уже были разосланы, и отмена свадьбы опозорила бы Гиту. А поскольку ей предстояло провести свою жизнь с Чутом и Ко, ее родители взяли с Салони клятву, что она Гите никогда ничего об этом не расскажет. «Нельзя, – говорили они, – чтобы Гита вошла в дом мужа с гневом и обидой». «Именно так и должны поступать родители ради блага своих детей, – уверяла Салони мать Гиты, укладывая собственные свадебные украшения на весы в ломбарде. – И мы поступаем так с радостью, потому что это вовсе не жертва, а забота о родной дочери».
«Хренотень это собачья, а не забота! – вскипала от гнева Салони. – Гребаная хренотень». Потому что родители Гиты не видели дальше собственного носа – они молились лишь о том, как бы не сорвалась дочкина свадьба. «Если мы выдадим ее замуж, все будет хорошо». Никого не волновал вопрос, который казался Салони самоочевидным: если Чут и Ко устроили такой бессовестный шантаж до свадьбы, чего от них можно ждать после? Есть ли в Индии хоть одна деревня, где какую-нибудь новобрачную не сожгли живьем из-за того, что не все условия договора о приданом были выполнены? Нет, Гита никогда не будет в безопасности рядом с таким мужем.
Салони, все это понимавшая, старалась открыть Гите глаза на Чута и Ко, но так, чтобы не нарушить слово, данное людям, чью соль она ела бо́льшую часть своей жизни. Она хотела, чтобы Гита увидела семью жениха такой, какой та и была – пережиток старого индийского общества, замшелые ископаемые, которые под лозунгом традиционных ценностей терроризируют людей, потому что ископаемому-мамаше удалось исторгнуть из своего светлейшего лона два жалких пениса – Чута и его брата. Но одного поджаренного пападама хватило, чтобы Гита нацепила на себя розовые лошадиные шоры, сделавшие ее такой же слепой, каким стал Чут.
И теперь у Салони возник непрошеный вопрос: что, если эта история с шорами повторилась?
