Пристрастие к смерти - Джеймс Филлис Дороти

— Какие именно ножевые раны? — упрямо повторила она.

Смягчить информацию не было никакой возможности.

— У него было перерезано горло. У него и у бродяги, которого нашли вместе с ним, Харри Мака. — И опять Дэлглиш сам не знал, почему ему показалось важным упомянуть теперь о Харри Маке, — так же как он упомянул о нем в разговоре с леди Урсулой. Будто бы он решил сделать все, чтобы не дать забыть Харри.

— Бритвой Пола? — уточнила она.

— Вероятно.

— Бритву нашли возле тела?

Она сказала «возле тела», не «возле тел». Ее заботило только одно из них.

— Да, возле вытянутой руки сэра Пола, — подтвердил Дэлглиш.

— А наружная дверь была не заперта?

— Нет.

— Значит, он впустил убийцу, так же как бродягу. Или это бродяга его убил?

— Нет, бродяга его не убивал. Харри оказался жертвой, не убийцей.

— Значит, это был кто-то чужой. Пол не мог никого убить, и я не верю, что он убил себя.

— Мы тоже не верим, — сказал Дэлглиш. — Мы рассматриваем это как убийство. Вот почему нам и требуется ваша помощь. Нам нужно поговорить о нем. Вы, вероятно, знали его лучше, чем кто бы то ни было.

Она ответила так тихо, что он едва разобрал:

— Думаю, да. Вернее, думала.

Она попыталась поднести чашку к губам, но не смогла удержать ее в равновесии. Дэлглиш почувствовал, как напряглась сидевшая рядом с ним Кейт, и подумал, что она, вероятно, сдерживается, чтобы не подойти, не обнять девушку за плечи. Однако она не двинулась с места, а мисс Уошберн со второй попытки удалось губами нащупать край чашки. Она шумно, как испытывающий нестерпимую жажду ребенок, отхлебнула кофе. Наблюдая за ней, Дэлглиш отлично понимал, что собирается сделать, и это даже у него самого вызывало отвращение. Она была одинока, ей было отказано в простой человеческой потребности разделить с кем-нибудь свое горе, поговорить о любимом человеке. И именно этим он собирался теперь воспользоваться. Дэлглиш иногда с горечью думал, что эксплуатация лежит в самом сердце успешного расследования, особенно когда речь идет об убийстве. Ты эксплуатируешь страх подозреваемого, его тщеславие, потребность довериться, неадекватное состояние, которое заставляет его произнести какую-нибудь жизненно важную фразу, слишком многое выдающую. Эксплуатировать горе и одиночество было лишь другой разновидностью той же техники.

— Могу я увидеть место, где это случилось? — спросила она, взглянув на Дэлглиша. — Я имею в виду, так, чтобы никто этого не заметил, без всякой суеты. Мне бы хотелось посидеть там одной, когда будут происходить похороны. Это лучше, чем торчать в церкви в заднем ряду, стараясь не выглядеть дурой.

— В настоящее время та часть церкви опечатана, но я уверен: вашу просьбу можно будет выполнить, как только мы закончим работу на месте преступления. Отец Барнс, тамошний приходский священник, пустит вас. Это совершенно обычная комната. Просто ризница, пыльная, весьма захламленная, пропахшая старыми молитвенниками и ладаном, но очень мирная. — Он подумал и добавил: — Думаю, все произошло очень быстро. Наверняка он не успел испытать никакой боли.

— Но успел испытать страх.

— А может, даже этого не успел.

— Все это так неправдоподобно — обращение, божественное откровение или что там произошло. Звучит глупо. Конечно, это неправдоподобно. Я хочу сказать, неправдоподобно, что такое могло случиться с Полом. Он был, как бы это сказать, земным. О, я вовсе не имею в виду, что его заботили только успех, деньги и престиж. Но он был прочно укоренен в этом мире, являлся плотью от плоти его. Он не был мистиком. Не был даже особо религиозен. Обычно ходил в церковь по воскресеньям и большим праздникам, но лишь потому, что любил литургию. Если бы там читали новую Библию или молитвенник, он бы туда не ходил. И еще он говорил: ему нравится, что в течение этого часа он может спокойно подумать, не опасаясь, что кто-то придет или зазвонит телефон. Как-то он сказал, что формальное соблюдение религиозных праздников укрепляет личность, напоминает о границах дозволенного в поведении, — что-то в этом роде. Он не считал веру бременем. Равно как и безверие. Вы видите в этом какой-нибудь смысл?

— Да.

— Он любил хорошую еду, вино, архитектуру, женщин. Я не имею в виду флирт. Он ценил женскую красоту. Этого я ему дать не могла. Зато давала то, чего не мог дать никто другой, — покой, честность, предельное доверие.

Странно, подумал Дэлглиш: ей важнее говорить не об убийстве, а о его религиозном опыте. Ее любовник мертв, но даже чудовищность такого конца, даже эта невозместимая утрата не может смягчить ей боль от того, предыдущего, предательства. В свое время они вернутся к теме убийства, а пока не стоит ее торопить — этим он не добьется от нее того, что ему нужно.

— Он объяснил вам, что случилось с ним в ризнице?

— Он пришел на следующий вечер, поздно, поскольку у него была встреча в палате, и задержался ненадолго. Сказал, что пережил обращение к Богу. Все. Обращение к Богу. В его устах это прозвучало как-то сухо, по-деловому. Но на самом деле это, разумеется, было не так. Потом он ушел, и я поняла, что потеряла его. Не как друга, быть может, но мне он был нужен не в качестве друга. Я потеряла его как любовника. Потеряла навсегда. Ему даже незачем было мне это говорить.

Есть женщины, подумал Дэлглиш, которые считают, что тайна, риск, измена, заговор придают любовной связи дополнительную эротическую привлекательность. Это женщины столь же независимые, сколь и их мужчины, они превыше всего дорожат личной жизнью, стремятся к бурным интимным отношениям, однако не ценой своей карьеры; для них любовная страсть и домашний уют — вещи несовместимые. Но эта — не такая. Он слово за словом вспомнил свой разговор с Хиггинсоном из специальной службы. Хиггинсон в своем идеально скроенном твидовом костюме, с безупречной выправкой, безоблачным взглядом, волевым подбородком и аккуратно подстриженными усами настолько идеально воплощал образ армейского офицера, что казался Дэлглишу окутанным аурой фальшивой респектабельности, как мошенник, изображающий почтительность на пороге загородного дома, или продавец подержанных машин, слоняющийся у станции метро «Уоррен-стрит». Даже его цинизм был так же тщательно выверен, как его акцент. Хотя акцент был неподдельным, как, впрочем, и цинизм. Худшее, что можно было сказать о Хиггинсоне, так это то, что он слишком любит свою работу.

«Обычное дело, мой дорогой Адам. Декоративная жена напоказ, преданная скромная женщина на стороне — для «пользования». Только в данном конкретном случае я не совсем уверен, для какого именно. Выбор немного странный. Вы увидите. Никаких проблем с конспирацией. Оба были исключительно осторожны. Бероун всегда ясно давал понять, что он согласен на любые необходимые меры предосторожности, но считает, что имеет право на некоторый риск в том, что касается его личной жизни. Впрочем, эта женщина никогда не доставляла никаких хлопот. Был бы удивлен, если бы она доставила их теперь. В предстоящие восемь месяцев никаких затруднительных ситуаций не предвидится».

Неужели она и в самом деле закрывала глаза на то, что ее отношения с Бероуном документируются, что каждый шаг на пути их развития отмечается с почти клиническим безразличием циничными наблюдателями, которые решили — безусловно, с соблюдением всех необходимых бюрократических процедур, — что ее можно классифицировать как безвредное отклонение и что Бероун может продолжать предаваться своему еженедельному развлечению без официального вмешательства. Конечно, она не могла так обманываться, равно как и он. В конце концов, она и сама отчасти принадлежала к бюрократии — занимала административную должность и обязана была знать, как работает система. Правда, она была еще относительно молода, но это был ее мир. Малейший признак того, что она представляет собой угрозу для его безопасности — и его бы немедленно предупредили. А он бы внял предупреждению. Вы никогда не станете государственным министром, если в достаточной мере не обладаете честолюбием, эгоизмом и жестокостью, чтобы понять, в чем состоят ваши приоритеты.