Григорий Ряжский - Музейный роман
— Стало быть, так, ведьмушка моя, — начал искусствовед после того, как они отужинали, а он ещё и добавил к меню привычной айловки. — Сегодня я пережил ужас, который мне теперь надобно как-то до тебя донести. Иначе, боюсь, провалим дело и останемся с тем, от чего начинали.
— Не надо, — мягко остановила она его, — я знаю, тебе было плохо. Я вижу. Просто дай мне руку, я посмотрю.
Он молча раскрыл ладонь, и оба синхронно прикрыли веки. Она и так уже была в процессе, а он просто пробовал не мешать, отгоняя посторонние мысли. Чуть позже он открыл глаза и взглянул на неё. Ева едва заметно шевелила губами, словно перебирая во рту нечто известное ей одной и отделяя важное от пустого. Кисти её рук, лодочкой сложенные вокруг его ладони, мелко подрагивали, как бы вторя слабому движению тонких губ. Пальцы её, длинные и бледные, с коротко подстриженными ненакрашенными ногтями, выглядели так, как он любил. Слабо-голубые вены, тут и там пронзавшие тыльную часть ладоней, изгибистыми нитями тянулись от запястий к косточкам кистей, будто на пути от истока к устью выбирали себе удобные проходы, нащупывая причудливые, но верные русла. «А она ведь красавица… — вдруг подумал он. — Господи ты моё несусветное, как же я раньше этого не замечал? И кстати, интересно б разобраться, она больше способная, чем умная, или наоборот?»
— Темницкий? — вдруг спросила она, резко распахнув глаза.
Он кивнул. Она раскрыла ладони и выпустила его руку на волю.
— Детали нужны?
— Не надо, — отказалась Ева Александровна, — я видела, какой ценой тебе дался этот разговор. Надо будет, спрошу.
— А с ними-то что делать? — Он поднял на неё глаза.
— Пока ничего, — покачала головой Ева, — всё решится само. Большего сказать не могу. Или надо общаться с объектом.
— Ты имеешь в виду убийцу?
— Его. Но он никуда не денется, поверь мне. Нам сейчас гораздо важнее работать с Темницким. Все начала и концы в нашем деле завязаны на одном человеке. На нём.
— А мотивы?
— Не знаю, я должна его смотреть. Но в любом случае теперь нам ясно, что оригиналы у него на руках, иначе всё разваливается за абсолютной бессмысленностью. Ну и Шагал, разумеется, там же.
— Которого я, кстати, и видел, — уточнил Лёва, — когда мой несчастный погорелец копировал его с оригинала, на моих же, можно сказать, глазах, в том же самом подвале. Да и «хонда» темницкая как нельзя лучше подпадает под чёрный вездеход, куда Ираида усаживалась тогда с Шагалом в пакете.
— Лёва, мне всё же понадобится его вещь, даже не фотография. Именно предмет, личный, каким пользовался, и часто. Мне нужен след, качественный, мощный. Часы, галстук, очки, часть одежды, ну не знаю, пускай карандаш или ручка, которая обычно при себе. И хорошо бы во внутреннем кармане, у сердца. В общем, нечто подобное.
Алабин подумал и сказал:
— А если тебе самой предлог найти, ну, вроде как его сотруднику? Прийти, скажем, по делу, с просьбой там или, допустим, с каким-то личным пожеланием. Как в прошлый раз, когда тебя Коробьянкина «сентиментализмом» моим облагодетельствовала.
— Не выйдет, Лёва, — не согласилась она, — он нас видел вместе. Насторожится. Решит, вынюхиваю что-то, с твоей же подачи. Если Темницкий — наш реальный герой, то наверняка он крайне осторожен во всём. Тем более, сам же говоришь, что подкинул ему идиотскую мысль про трёх Леонардо вместо двух Гварди и одного Ван Дейка.
— Всё-то она помнит… — с притворной досадой пробормотал Лев Арсеньевич, — опасно с тобой, я же говорю.
— Такая работа, — ответно улыбнулась колдунья.
— Понимаю, — согласился Алабин, — а ещё понимаю, что сам я тем более не смогу закинуть в его адрес насчёт вещицы, согретой у его же большого, жадного и бессердечного миокарда. Просечёт на раз. И завалим дело — уже на два. — И криво улыбнулся. — Интересно, а чего ты там ещё высмотрела про меня, помимо урода Гудилина? Я имею в виду, когда ладошку мою мыслию своею мучила и трепала.
Ведьма, однако, резко перешла к другому, оставив неотвеченным то, что интересовало Алабина, возможно, больше многого остального.
— Я думаю, коль уж мы с тобой забрались так глубоко и вычислили Темницкого, то вполне могли бы ещё раз вернуться к Ираиде. И уже оттуда дотянуться до него, прицельно. Как у них было, например, перед самой её смертью, и отчего случилось так, что в своё время я увидела саркому, но не почувствовала убийства. Готовы вникать, Лев Арсеньич?
— Ну конечно, — с энтузиазмом подхватил Лёва, — всегда готов, сама знаешь. Ты же мой верный поводырь, я всего лишь послушный твой слепец. Так что веди, о путеводная наша!
— Всё… — прошептала она, уже с закрытыми глазами, — поехали… Вот они, оба, вижу… У неё дома… Она, поджав ноги, на диване, в спальне… За окном темно… Скорее всего, поздний вечер или ночь… Глаза у неё красные, опухшие… она будто застыла, смотрит в одну точку, её бьёт мелкой дрожью… Кажется, она больна… и довольно тяжело… Он рядом с ней, Темницкий, держит за руку, гладит, заглядывает в глаза, явно пытается успокоить, пригреть… Вижу, вполне искренне… Она шепчет… не слышу… нет, слышу, вот, вот…
«Господи, господи, ну за что, за что мне это…»
«Всё обойдётся, вот увидишь, Идочка…» — это он ей говорит, но ему неспокойно, это видно по всему…
Ираида Михална закрывает лицо руками, всхлипывает…
«Почему… ну почему я? Саркома не лечится, сказали, даже не стали врать и успокаивать… потом прикинули ещё, дали понять, что месяцев восемь… Всё… дальше — край, как бы намекнули, что на всякий случай думайте, мол, над завещанием, Ираида Михайловна, и всё такое…»
«М-да… рак себе жертву не выбирает, это человек в угоду ему становится жертвой, и никто не знает, кому из нас, когда и за что уходить… — это он уже говорит, Евгений Романыч. — Я же только одно знаю, моя хорошая, уж кому-кому, а тебе — не за что. Ты всю жизнь свою пахала как ненормальная, детей подымала одна, считай, работе этой отдавалась до последнего издыхания… Не понимаю… не знаю, зачем ОН с тобой так… если есть ОН вообще, в конце концов…»
«Я… я знаю, Женя… — это она отвечает, — и ты знаешь… оба мы не можем не знать, за что нам с тобой такое…»
«Не говори так… — снова Темницкий, — мы лишь хотели быть вместе… мы любили… мы любим друг друга, и то была просто необходимость, чтобы уехать, создать новую жизнь, заниматься собою и нашими детьми, ты же знаешь, правда? А рисульки эти и всё прочее… ты же понимаешь… как покоились они по могилам бабушкиным, так и впредь лежать там будут бездыханно, безо всякого толка… Мы-то, по крайней мере, их на свободу выпустим, оживим, к людям хорошим пристроим, и всем от этого только лучше будет… выздоровеешь, к солнцу с тобой поедем, к морю лазурному, детей возьмем…»
Она молчит, продолжает всхлипывать, её всё ещё трясет… Говорит ему:
«Женечка, я решила, окончательно… Я и раньше собиралась тебе сказать, ещё когда записку ту проклятую прочитала, что мне под дверь подсунули, чтобы проверилась… А я, дура, не повелась, выбросила её, подумала, завистники изгаляются, нашли идиотский способ лишний раз поиздеваться… А теперь думаю, может, это ангел мой заботу тогда проявил, хотел упредить, оберечь или пристыдить даже… Я же тогда сразу подумала про нас, про всё, что мы с тобой сотворили, но… перетерпела, устояла… — Она рыдает, он успокаивает её. — Но теперь скажу, чтобы ты услышал меня и чтобы сделал это… пожалуйста…»
«Что такое, солнышко, что ты хочешь мне сказать? — это Темницкий спрашивает уже. — Чтобы я что сделал?»
«Женя… Женечка, прошу тебя, верни всё обратно, пока есть такая возможность. Умру я — как вернём?»
«Ты не умрёшь, я обещаю тебе… — это он говорит. — И всё у нас будет хорошо и счастливо, вот увидишь…»
«Женя… если не сделаешь, то сделаю сама… я уже окончательно всё решила… — Отрывает руки от лица, смотрит на него. — И тогда я, возможно, не умру… ангел… ангел простит меня… нас простит, обоих, тебя и меня… и вернёт мне жизнь обратно… я это поняла вдруг… это было испытание нам, обоим, и мы его теперь должны пройти… И мы пройдём его, Женечка, вместе пройдём, да?»
«Да… пройдём… — это уже он… гладит её по руке… целует в мокрые глаза. — Обязательно пройдём…»
«Я к Всесвятской пойду… — снова она. — Ирэна Петровна знает о моей болезни, она сопереживает, я вижу, она искренне сочувствует, жалеет… Я… я скажу ей, что если умру, то лучший человек на моё место — это ты… Скажу, что неравнодушный, с огромным опытом работы в культуре… скажу, что патриот, каких теперь не сыщешь, что думаешь о культурном наследии нашем, что переживаешь, что видишь в том цель своей жизни…»
«Не говори так, прошу тебя… — это уже Евгений Романович, — не надо, ты не умрёшь, поверь… А про это… знаешь, ты права, мы сделаем это непременно… Останемся чистыми перед Богом и перед людьми, раз ты этого хочешь, раз так решила… Ну, иди, иди ко мне, иди…» Обнимает её, прижимает к себе, гладит по голове… она снова плачет… теперь уже рыдает… сотрясается в плаче… с ней почти истерика… он ещё крепче прижимает её к себе… глаза наполняются влагой…
