Александр Волков - Два брата
Результаты своих опытов Егор тщательно записывал.
Его работой чрезвычайно заинтересовался Бушуев. Старый подьячий всей душой отдался делу, и мысль о том, что оно может быть улучшено, радовала его. По целым часам сидел Елпидифор Кондратьич рядом с Марковым, помогал ему вытаскивать «надежные порошинки», как они их называли. Но все горе в том, что этих «надежных порошинок» было слишком мало: всего какая-нибудь двадцатая часть общего количества. Чаще же всего крупинки пороха были ноздреватые; они слабо сопротивлялись давлению, легко впитывали влагу. Даже цвет их был какой-то буроватый, неровный; а у хороших порошинок он был синевато-черный, со стальным отливом. Это различие оказывалось настолько явственным, что Марков и Бушуев начали сортировать пороховые частички по цвету.
Но таким кропотливым способом можно было набрать два фунта из пуда, и то если бы этим делом занимались десяток рабочих целый день. Понятно, никакая фабрика не выдержала бы такого способа производства. Надо было добиться, чтобы все частички пороха были отборными по качеству, все как одна. Но как к этому подступиться? В этом-то и был секрет иностранных мастеров.
Егор менял состав передела:[191] брал то больше серы и меньше угля, то наоборот. Пороха различных составов тщательно исследовались, и на это уходили целые недели. Но оказалось, что незначительное изменение состава почти не влияет на качество пороха, а значительное резко его ухудшает.
Зато при опытах выяснилось, какое важное значение имеет чистота составных частей пороха, и прежде всего — селитры.
Селитра[192] поступала на пороховые мельницы обычно со значительными примесями; ее очищали (литровали) на заводах. Литрование селитры производилось так. Воду, по возможности пресную, то есть с малым количеством растворенных в ней солей, подогревали в медном котле, туда ссыпали неочищенную селитру и мешали до тех пор, пока она совсем не растворится. В закипевший раствор клали квасцы и ржаную муку. Наверх всплывали пена и грязь, их счерпывали, а раствор сливали в другой котел, где после выпаривания получалась кристаллическая селитра. Кристаллы промывали в деревянных корытах и сушили на холстах в сушильной избе.
Егор Марков обратил внимание на неудобства деревянных корыт и всякой иной деревянной посуды. Их трудно было содержать в чистоте: в щели и поры въедалась грязь, которая затем попадала в селитру.
Марков навел порядок в селитренном деле: приказал вывести из употребления деревянную посуду, заменив ее медными тазами. Качество селитры значительно улучшилось, и это сразу же сказалось на свойствах пороха. Пришлось Егору проследить за чистотой серы, за качеством угля.
Все это было очень важно, но Марков чувствовал — не в этом главное. По-видимому, оно заключалось в том, как обрабатывать пороховую смесь.
Марков и Бушуев применяли всевозможные новшества.
Сера, селитра, уголь перемешивались в деревянных бочках. Егор еще до отъезда за границу использовал для верчения бочек силу воды; это экономило рабочие руки и позволяло удлинять процесс смешения. Было сделано много опытов; установили, что после пяти часов верчения качество смеси уже не улучшается.
Много разных опытов произвел Егор Марков при прессовке пороховой смеси в плотные плитки и при последующем ее размельчении. Он менял количество пороха, насыпаемое на каждый поддон,[193] просушивал плитки при разных температурах и в продолжение различного времени. Для ступ, в которых производилось размельчение, брал разные породы дерева, песты приказывал делать березовые, дубовые, буковые.
И после многих и многих сотен опытов Марков убедился: в производстве пороха надо произвести какое-то коренное изменение. Но о том, каково должно быть это изменение, у Егора были только самые смутные соображения. Чтобы отдохнуть, Егор решил съездить домой.
При расставании Елпидифор Кондратьич сказал Маркову:
— Расшевелил ты мою душу, Егор Константиныч! Ты хоть и уедешь, а я все с порохами возиться буду…
— Дело хозяйское! — улыбнулся Егор. — Желаю тебе успеха.
— Ты вот все жалуешься на неудачи, — продолжал Бушуев, — а ведь все-таки дело у нас куда получшало! Упадок при литровании селитры меньше стал, и пороху выходит больше, да ведь и бьет он лучше! Я тут как-то считал: Ивану Семенычу от нашей работы еще рублев триста лишних в год набежит…
Глава XVI
С ЮГА НА СЕВЕР
В начале мая 1719 года по берегу Маныча шел одинокий путник. Это астраханского гарнизона рядовой Гаврила Гущин возвращался на родину.
Степь, не истоптанная ногой человека, раскидывалась вокруг пешехода во всем своем весеннем великолепии. Еще не тронутые летними суховеями мириады цветов поднимали головки из бескрайнего травянистого моря. Крупные белые и желтые шапки кашки наполняли воздух нежным медвяным ароматом. Яркими, радующими глаз пятнами пестрели на зеленом фоне буйного разнотравья цветы желтого дрока, алого воронца, голубых царских кудрей.
Под сенью высоких трав, там, где корни их уходили в землю, еще сырую и прохладную, еще не иссушенную июньским зноем, раздолье было сусликам, мышам-полевкам и прочему мелкому луговому зверью. Но горе им было, если, опьянев от сладких травяных соков, от беспричинной радости, которую рождает в каждом сердце весна, выбегали они, резвясь, на прогалинку: резкий, пронзительный свист стремительно падающего сверху ястреба — и крылатый хищник взмывал в небо с бьющейся в когтях добычей.
Старицы и заливные озера, тянувшиеся вдоль главного русла Маныча, изобиловали всевозможной дичью. Цапля, важно стоя на одной ноге у берега озерка и лениво косясь глазом в прозрачную воду, как будто не обращала никакого внимания на окружающее, но стоило неосторожному лягушонку оказаться вблизи, как длинная шея птицы вытягивалась с непостижимой быстротой, крепкий клюв молниеносно ударял в воду, и лягушонок оканчивал свое существование. А янтарный глаз цапли снова смотрел вокруг с безмятежным спокойствием. Чирки, кряквы, шилохвостки, водяные курочки неисчислимыми тысячами гнездились в камышах. Лиса, презрев свою старинную ненависть к воде, забиралась в камышовую чащу в поисках птичьих яиц или только что выведенных птенцов. И какой там поднимался переполох, сколько было отчаянного кряканья, крика и писка, сколько перепуганной птицы носилось над зарослями высокого, тихо волнующегося камыша!
Гаврила Гущин с палкой в руке, с котомкой за плечами, медленно шел по высоким травам. Но, когда чуть не из-под ног из маленького болотца с шумом вырывалась стая уток, глаза путника загорались охотничьей страстью, он невольно останавливался, поднимал и со вздохом опускал бесполезную палку.
— Эх, фузею бы, — вздыхал он.
Что заставило Гаврилу Гущина пуститься в далекий и трудный путь с Каспийского моря на Онего-озеро?
На девятом году службы в Астрахани с Гаврилой случилось несчастье. Во время учения он споткнулся на бегу, упал, ударился грудью о камень. Вскрикнув, солдат кое-как встал, поплелся за товарищами.
К вечеру все как будто прошло, но через несколько недель в груди появилась тупая боль, начался кашель с кровью.
Долго перемогался Гаврила, а потом уж не стало у него силы ходить на учения с тяжелой фузеей и стоять в карауле. Капрал послал его к лекарю.
«Чахотка», — сказал лекарь. Определил, что солдату осталось жить недолго, и расчетливое начальство, видя, что от солдата нечего ждать проку, уволило его в бессрочный отпуск. Дали Гущину проходное свидетельство, рубль денег на прокорм и предложили освободить место на казарменных нарах.
Гаврила распрощался с товарищами и пошел. Когда пыльные городские улицы остались позади, Гущин задумался над тем, какой путь ему выбрать.
— Пойду-ка я через донские места, где Илья с Акинфием за народ бились, — сказал он сам себе.
В станицах охотно принимали отставного солдата, кормили, снабжали провиантом на дорогу. И шел Гущин, часто присаживаясь отдыхать, едва одолевая в день по десять — пятнадцать верст. Но свежий воздух степей вливал целительные силы в грудь Гущина. Легче стал кашель, свободнее дыхание, тверже шаг.
Оставались позади недели пути, и уже начали наливаться силой руки и ноги, а на пополневших щеках проступил легкий румянец.
«А ведь, пожалуй, обману я смерть», — думал повеселевший Гущин.
И он обманул ее.
Когда увидел бессрочноотпускной солдат высокие, из кондового леса рубленные избы родного погоста, осень уже срывала желтые листья с деревьев и наводила по ночам забереги на прозрачную воду Онежского озера.
Староста Шубарин, выставив вперед брюхо, разгладив пышную бороду, проверил увольнительный билет Гущина и подозрительно посмотрел на Гаврилу.
— Так по какой причине уволен?
— Там написано, Елизар Антоныч, — резко ответил Гаврила. — По грудной болезни.
