Евгений Сартинов - След нумизмата
-- Нет тут никакой растяжки. -- С этими словами охранник распахнул дверь, и Линда, первая ворвавшись в нишу, уверенно потянула хозяина к полкам.
Все остальное Силин слышал так, словно сам стоял внизу.
-- Линда, фу! -- крикнул было кинолог, но дружный хор голосов рявкнул только одно слово: "Крыса!", а затем нестройный топот, глухие удары и азартные возгласы подсказали Нумизмату, что на Фроську началась самая настоящая охота.
-- Опять под полку забралась!
-- Пошуруди там антенной!
-- Ага, нашел дурака! Своей шуруди!
-- Вот она, держи!
-- Блин, мне по ноге заехал, козел!
-- Не подставляй!
Фроська защищалась отчаянно, металась из угла в угол, но силы были неравные. После очередной серии дружного, слоновьего топота Силин услышал финальный аккорд странной охоты.
-- Есть, готова!
-- Тащи ее на свет!
-- О, какая здоровая!
-- Сказал тоже, здоровая! Крысенок! Вот у нас в армии на свинарнике крысы водились, так это крысы! Больше Линды!
В это время в коридоре снова материализовался Ерхов. Управляющему тут же продемонстрировали охотничий трофей.
-- Смотри, Михалыч, какой зверь попался. Покупай, диетическое мясо, ценный мех! -- пошутил Киреев.
Увидев у себя под носом серую тушку Фроськи, Ерхов, солидный, пожилой уже человек, коротко и пронзительно взвизгнул, а затем воздушным шариком отскочил в сторону метра на три.
-- Ба, Михалыч, да ты, никак, крыс боишься?! -- насмешливо улыбаясь, спросил Киреев.
-- Я не боюсь, мне просто противно! -- истерично заявил управляющий, но стоило лишь охраннику с крысой двинуться к нему, как Ерхов, смешно подпрыгнув, ретировался еще дальше.
-- Да ладно тебе, смотри какая красавица, а шерстка, а глазки! -- под смешки подчиненных продолжал расхваливать товар Киреев. Шаг за шагом они выдавливали управляющего с этажа.
-- Нет, что вы смеетесь?! Анна Марковна не выносит ни крыс, ни тараканов, она повесит меня и вас, если увидит хоть одну такую тварь, -попробовал усовестить разошедшихся "секьюрити" Ерхов.
За разыгравшейся комедией никто не обратил внимание, что Линда очень неохотно покинула нишу, смеющийся хозяин буквально волок своего лохматого напарника на поводке, а собака все пыталась оглянуться назад и активно нюхала воздух.
Когда голоса внизу окончательно затихли, Силин облегченно перевел дух и вытер пот со лба. Самая шаткая часть его плана удалась. Может, собака и не среагировала бы на него, обучали ее не на поиск людей, но подстраховаться стоило.
"Все хорошо, -- подумал Нумизмат, прикрывая глаза. -- Осталось пять дней до приезда семейки банкира. Жрать, правда, нечего, но вынес все, вынесу и это."
Чтобы как-то занять время, Силин перевернулся на живот и в желтоватом свете фонарика начал перечитывать черную тетрадь. ЧЕРНАЯ ТЕТРАДЬ
Князев.
В марте тысяча девятьсот девяносто третьего года к Силину пришел высокий, худощавый парень лет тридцати, с бегающим взглядом хронического алкоголика и, не поздоровавшись, сказал, глядя куда-то в сторону:
-- Это... тебя отец просит прийти... Завтра.
-- Как он? -- насторожился Силин.
-- Болеет... Плох.
Сказав последнее слово, парень на полминуты застыл, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, потом очнулся и, не прощаясь, вышел.
Михаил не то чтобы огорчился, скорее встревожился и удивился. Отец Толика, так звали странного гостя, Семен Князев, был первым свечинским нумизматом. Даже коллекция Силина выглядела бледно по сравнению с собранием отставного майора госбезопасности. В Свечине он появился еше до рождения Михаила. Тот хорошо помнил из своего детства мощную фигуру майора, неизменного завсегдатая свечинской общественной бани номер шесть, славившейся своим паром на весь город. Князев жил в благоустроенном доме с ванной, но каждую субботу с двумя вениками под мышкой обязательно шествовал в сторону бани.
Народу там всегда было полно, но майора пропускали без очереди, не из раболепия или страха перед его должностью, а из уважения, как заядлого парильщика. Обычно его поджидали еще два таких же фанатика парилки, как и он: Уткин, высокий и толстый, с роскошными усами под Буденного, и Иван Рябов, среднего роста, не по возрасту седовласый мужик довольно скромных пропорций с красивой татуировкой в виде русалки на груди -- памяти о беспризорном детстве. Рябов работал самым обычным слесарем, Уткин -завгаражом, но разный социальный статус не мешал всем троим крепко и хорошо дружить. И основой этой дружбы была баня.
Когда троица, вооруженная вениками, рукавицами и вязаными шапочками, шествовала через общий зал к парилке, сзади только и шелестели приглушенные голоса мужиков:
-- Ну, все! Не успели... Теперь в парную и не сунешься!
-- Смотри, сейчас остальных выживать будут. О, уже разбегаются!
Действительно, редко кто из обычной публики мог продержаться в парной с ее завсегдатаями хотя бы десять минут. Красные, словно вареные раки, мужики целыми пачками покидали рукотворное пекло, сдержанно, с уважением в голосе матеря огнеупорную троицу. Оставшись одни, Уткин, Рябов и Князев совсем уж начинали зверствовать, и те, кто мылся рядом с дверью парной, слышали их азартные возгласы: "Ну-ка, еще наддай!", свирепое уханье пара из каменки да яростный шум беспощадно истребляемых веников.
Проходило минут сорок, порой и больше, и неизменно первым в дверях парной показывалась толстая фигура Уткина. Несмотря на солидный избыток жира, завгар всегда оказывался слабее своих более худощавых друзей. Глядя на его багровое лицо с закатывающимися глазами, ходивший еще в дошкольниках Силин с ужасом думал, что этот громадный, пунцовый дядька сейчас упадет на кафельный пол и умрет. Душ в бане работал редко, поэтому Уткин надевал поношенные синие семейные трусы и, пошатываясь, выходил на улицу, пугая своим экзотическим видом детей и смеша остальной люд.
Князев же и Рябов отдыхали после первой ходки в предбаннике, поглощая в громадных количествах холодное пиво, поставляемое добровольцами из пивной в том же здании. Отдохнув так примерно с полчаса, все трое шли на второй круг, по новой выгоняя шустрых любителей. Снова из парной слышались крики: "По уголкам бей, по уголкам! Там еще камни не залиты!" -- и пушечное уханье раскаленной каменки сопровождалось одобрительным ревом парильщиков и квохчущими звуками самоистязаний.
Так повторялось три, четыре раза, по времени это длилось не один час, пока каменка окончательно не заливалась водой, к большому неудовольствию продолжавших подходить с работы мужиков. Затем компания успокаивалась, и под все то же пиво, "Жигулевское" или "Бархатное", в зависимости от завоза, начиналось самое интересное -- разговоры.
И Рябов, и Уткин любили и умели поговорить, оба прошли фронт, и некоторые из услышанных историй врезались в память Силина на всю жизнь. Князев тоже в долгу не оставался. До войны он охранял на Севере лагеря, а с сорок первого года и до Победы ловил в прифронтовой зоне диверсантов, видел плененного Паулюса, затем рыскал по Карпатским горам, воюя с бандеровцами.
Семидесятые годы разрушили союз друзей по венику и пару. Сорвал сердце и вскоре умер Уткин, года через два после этого позарился на заводской спирт Иван Рябов, тот оказался метиловым, и слесарь долго и мучительно умирал, ослепнув и сбросив, наподобие линялой змеи, сгоревшую кожу. Михаил давно не ходил в общую баню и скоро забыл бравого майора. Лишь в середине восьмидесятых Силин с удивлением узнал, что Князев является обладателем роскошнейшей коллекции монет. Хотя майор к этому времени давно пребывал в отставке, Михаил с некоторой робостью пошел на знакомство с ним. Рослая, подтянутая фигура отставника, мощный голос, выбритая до блеска под маршала Тимошенко голова, кустистые брови -- все это продолжало производить впечатление. Отставного комитетчика до сих пор побаивались и уважали соседи по дачам и гаражам, от него исходила могучая аура силы.
Но Князев на удивление хорошо принял Силина, охотно показал свою коллекцию, хотя честно признался, что ни в каких нумизматических обществах никогда не состоял, более того, последнюю монету приобрел с рук лет двадцать назад. Коллекция майора просто потрясла Михаила своим разнообразием и объемом. Удивило Силина и то, что многие монеты у майора имелись в двойном, а то и в тройном экземпляре. Некоторые из них Князев тут же подарил новому знакомому. В тот вечер они просидели часов пять, обсуждая и рассматривая многочисленные планшеты, и лишь темнота прервала неспешный разговор двух родственных душ.
На следующий день уже Князев пришел в гости к Михаилу. Так завязалась дружба двух людей, столь отличающихся возрастом, характерами, с различными взглядами на жизнь. Князев остался ортодоксальным коммунистом самого левого, сталинского толка, Силин же всю свою трудовую жизнь не любил нахлебников в виде партсекретарей разных рангов и уровней, самих не производящих ничего, только указывающих, что он, Силин, должен делать, сколько получать и о чем думать.
