Сирены Амая - Николай Ободников
Она рыдала, испытывая странную смесь из страха и облегчения, пока у нее на глазах казнили Вирпи. Да, именно так. Жертвы угостили палача по полной, оставив от него окровавленные лоскуты, из которых все вываливались и вываливались килограммы отсеченной плоти.
Но сейчас Ева искала свою отрезанную левую грудь. Это походило на помешательство. Ева, пошатываясь и слабо стеная, обследовала полки и столики и наконец нашла объект своих поисков. На крошечном столике у восточной стены лежало нечто бледное и бескровное, будто медуза, выброшенная штормом на берег.
В горле Евы возник ком, а в глазах опять защипало. В разуме всплыло жуткое словосочетание: «Ампутированный сегмент». Мелькнула шальная надежда: что, если приложить «ампутированный сегмент» на прежнее место и хорошенько прижать, для пущей надежности прибинтовав? Возможно, он приживется? Идея была здравой, учитывая, что срок жизнеспособности таких вот «сегментов» составлял около четырех часов. Если, конечно, Ева ничего не путала.
Она подошла к серевшему комку и осторожно, кончиками пальцев, подняла его. Увидела, что столик весь в пыли и прошлогодних дохлых мошках. Та же грязь и те же мертвые насекомые покрывали и рану «ампутированного сегмента».
– Промыть! Я тебя промою! – выдохнула Ева и завертела головой, ища чистую воду. Где-то на задворках разума забарабанила мысль о возможном заражении крови.
– Возьми, Ева.
Ева повернулась на голос и встретилась глазами с незнакомкой в мужской одежде. Откуда-то из глубин подсознания пришла подсказка, что именно эта девушка с ореховыми глазами и сосредоточенным приятным лицом первой ворвалась в Иатриум. Среди мутных разводов, покрывавших ее ладонь, лежали две зеленые таблетки.
– Кеторол. Он поможет. Вирпи не экономила только на боли.
Ева сгребла таблетки и всухую проглотила их. Боль и впрямь понемногу возвращалась, образовывая в том самом месте некий фантомный кокон.
– Откуда ты знаешь, как меня зовут?
– Харинов сказал.
– Харинов?
– Да. Но его здесь нет. Ушел спасать другую. Я – Марьятта.
– Ева.
– Я знаю.
Приложив левую руку ко лбу, Ева всхлипнула. Она не могла поверить, что этот кошмар реален; что все взаправду, вся эта жестокость. Марьятту окружили остальные экотаоны. Почти все были перепачканы кровью Вирпи. Сострадание в их взглядах только подтверждало, что это не сон.
– Отвернитесь, ради бога. Пожалуйста, – просипела Ева и всхлипнула. – Здесь есть чистая вода?
Экотаоны не ответили. Не успели. Снаружи нарастал шум. Община пыталась разобраться в происходящем, однако в Иатриум никто не входил. Видимо, это было строжайше запрещено. По крайней мере, без разрешения той, что уже ничего не могла – ни запретить, ни даже разрешить плюнуть на свои окровавленные останки.
Злость и отчаяние переполнили Еву, и злости было намного больше. Девушка кинулась в угол и влезла в чьи-то старые сапоги. Набросила на плечи взятое там же стеганое одеяло в красные и синие ромбики. В нем, вероятно, выносили из Иатриума новорожденных.
Нянча на груди «ампутированный сегмент», Ева вышла.
2
Небо за ветвями готовилось разродиться первыми звездами. Тени утратили формы и теперь танцевали у зажженных на улочках факелов. Трудно было сказать, сколько людей собралось у раздутого сарая, но никак не меньше тридцати.
«И что ты будешь делать, Ева? – раздался в ее голове язвительный голос Регины. – Накатаешь докладную и настучишь на них? Валяй. Только не забудь, кто их начальник. А знаешь, что еще можно сделать? Можно взять глиняный пенис Иисуса и избить их до полусмерти. Эта штука огроменная, поверь мне. Нет никаких богов, кроме глиняного пениса».
Ева поняла, что близка к тому, чтобы лишиться рассудка. Позади стояли экотаоны. Из оцепенения Еву вывел неуверенный крик:
– Они пошли против воли Амая?
«Неуверенность? Хорошо», – со злостью подумала Ева.
– Амай был здесь, – тихо сказала она, и все смолкли. Ее глаза заблестели, когда она вытянула перед собой ладонь с «ампутированным сегментом». – И он оставил это. Не взял. Потому что не смог. И знаете почему?
Она чувствовала, что ее слова – опасное балансирование на кромке бритвы. Но разве эта самая бритва не прошлась только что по ее телу?
Все молчали, ожидая, что она скажет дальше.
– И почему Красный Амай… не смог? – спросил кто-то, и по рядам прошелестел вздох ужаса.
Ева зловеще улыбнулась, хотя предпочла бы грохнуться в хвою и рыдать, пока со слезами не выйдет сама память.
– Потому что отныне, – произнесла она осторожно, – женщины под защитой Саргула, облачного демона.
Толпа изумленно и возмущенно загалдела.
– Я подарила Амаю часть себя! Эту самую! – прокричала Ева, потрясая «ампутированным сегментом», с которого сорвалась темно-багровая капля. Возможно, последняя. Девушка рассмеялась сквозь рыдания. – Но он отказался ее касаться, потому что пришел Саргул и сказал…
У всех перехватило дыхание. Никто и никогда не слышал подобной ереси. Более того, говорила женщина с материка, где, как известно, правил облачный демон. На обезображенных лицах застыло мучительное выражение, отражавшее один и тот же вопрос: «Что? Что сказал Саргул?»
И Ева с наслаждением выдохнула:
– И Саргул сказал… да убьет женщина земных владык и мужей, что им служат!
Это было нелогично и, чего уж там, не особо стройно. Говоря это, Ева попросту желала отыграться за боль и утрату достоинства, которое смешали с дерьмом эти полоумные. А еще она рассчитывала таким образом посеять семена сомнения в умах этих уродов. Сделать что угодно, лишь бы спокойно убраться отсюда.
Ева и не предполагала, что сумеет нащупать и поджечь чертовски короткий фитиль, подведенный к коллективному разуму женской половины общины.
Первой начала действовать Санна, кухарка. Именно ее подъем из колодца наблюдала группа этим утром. Ева не узнала ее в одежде, как и не знала того, что Санна испытывает ужасные боли во время близости. Возможно, настоящие гинекологи сумели бы выяснить, в чем тут дело, но на острове им неоткуда было взяться.
Санна покрепче зажала в кулаке нож, предназначенный для обрезки наростов на копытах овец, и полоснула им по лицу Димитрия. Копытный нож имел обоюдоострое лезвие, напоминавшее короткий, загнутый на конце стальной палец. И «палец» вчистую снял кожу с надбровной дуги, стукнув по кости, и пошел дальше, завивая кровавой стружкой мякоть со скулы и верхнюю губу.
Димитрий истошно заорал, хватаясь за лицо, которое внезапно сделалось
