Эндрю Тейлор - Анатомия призраков
Студенты повернулись.
— Что такое? — спросил Аркдейл.
— Тапочки, ваша честь, тапочки миссис Флойд. Клянусь, они такие же, как у мадам.
— А? Какого черта ты мямлишь? Какой мадам?
— Миссис Уичкот, сэр.
В первый вечер после возвращения в Иерусалим Фрэнк отужинал в своих комнатах. Единственным его сотрапезником был Холдсворт. Аркдейл, которого он пригласил присоединиться к ним, отказался под предлогом утренней лекции мистера Краули.
— Они читают избранные отрывки из Гроция [39], — пояснил он, — и мистер Краули не всегда великодушен к студентам, которые делают грубые ошибки при переводе. На прошлой неделе кто-то спутал «merx» и «meretrix», и половина колледжа до сих пор смеется над ним.
— Почему? — спросил Фрэнк. — Что в этом такого смешного? Как по мне, звучит почти одинаково.
— «Merx» означает товар, — объяснил Гарри. — A «meretrix» — блудницу.
Холдсворт подумал о том жарком вечере, когда мистер Аркдейл растворился во мраке Лиз, преследуя шлюху.
Так что единственным гостем Фрэнка оказался Холдсворт. Малгрейв накрыл им ужин в гостиной, совсем как на Уайтбич-Милл. Стол располагался у окна, и они смотрели на сад, восточный платан и Длинный пруд.
В тот вечер молодым человеком владела лихорадочная веселость. Она напомнила Холдсворту ночь, когда они вдвоем сидели у мельничного пруда в темноте и выпили больше вина, чем следовало.
Когда Малгрейв удалился, оставив их за вином и орехами, атмосфера изменилась. На улице все еще было светло, но Фрэнк поднялся на ноги и старательно зажег свечу.
— Возможно, это к лучшему, что Гарри не смог к нам присоединиться, — произнес он, стоя спиной к Холдсворту.
— Да. Мне нужно поговорить с вами наедине. Шантаж, которым грозит вам мистер Уичкот… вы хотите, чтобы я попытался помочь? Или нет?
— Ах, сэр… если вы не поможете, я не знаю, как и поступить, — Фрэнк повернул голову. Веселость испарилась с его лица, обнажив измученную и отчаявшуюся подоплеку. — Если он расскажет о клубе, мне несдобровать. А моя мать… уверен, это убьет ее. Я сделаю все, что вы скажете, сэр, что угодно… только спасите меня от этого дьявола.
Холдсворт откинулся на спинку стула.
— Мистер Олдершоу, я вряд ли смогу оказаться вам полезным, если вы не расскажете мне все.
— Конечно… все, что хотите.
— Табита Скиннер.
Молчание. Фрэнк отвернулся.
— Когда я спросил вас о ней сегодня утром в кофейне, вы сказали, что никогда о ней не слышали, а затем стали весьма заносчивы, и мы покинули заведение.
— Прошу прощения, сэр, я был груб… я говорил, не подумав…
— Однако сегодня днем я намекнул мистеру Уичкоту, что ему грозит опасность уголовного обвинения. Я действовал наугад, но удар достиг цели. Точно так же, как имя Табиты Скиннер в вашем случае. Молодые люди пьют, играют в азартные игры и вступают в клубы — это достойно порицания, разумеется, и их матери расстроятся, если узнают правду. Но вы боитесь большего, нежели простое неодобрение, равно как и мистер Уичкот. И я уверен, что ключ к разгадке — Табита Скиннер.
Холдсворт подождал. Фрэнк вернулся за стол и налил еще вина. Он поднял бокал, и Холдсворту на мгновение показалось, что глупый мальчишка собирается предложить очередной тост. Но он лишь уставился на огонь свечи сквозь вино и произнес:
— Если я расскажу вам, что случилось в ту ночь, вы пообещаете не говорить ни единой живой душе? И еще… — он умолк и осушил бокал. — Я… я знаю, что вел себя не слишком мудро.
Холдсворт подумал о собственном поведении после смерти Джорджи.
— Вы в этом не одиноки.
— В таком случае, слушайте, сэр. Когда мужчина становится полноправным членом клуба Святого Духа, его назначают апостолом и нарекают апостольским именем. Меня приняли в апостолы на встрече в феврале. В таких случаях проводится особый ритуал, часть посвящения, которого невозможно избежать. Мы поклялись хранить тайну, но я нарушу зарок, — он заглянул в пустой бокал, который все еще держал в руке. — Кандидат должен возлечь с девушкой. Немедленно.
— То есть, мистер Уичкот предоставляет проститутку для этой цели? — спросил Холдсворт, после чего пауза стала слишком долгой.
— Не совсем. Клуб назван в честь Святого Духа, — Фрэнк забарабанил ложкой по столу, как если бы желая особо подчеркнуть слова «Святого Духа». — И потому…
— И потому?
— Нас учили, что когда Мария носила в себе Иисуса, она была… так сказать… оплодотворена Святым Духом, — он откинулся на спинку стула и поставил бокал. — Теперь понимаете?
Холдсворт покачал головой.
— Мария была юной девственницей, сэр, — сдавленным голосом произнес юноша.
— А!
Фрэнк отшатнулся при виде отвращения на лице Холдсворта.
— Мистер Уичкот выставлял это… выставлял это чем-то само собой разумеющимся. Более того, по-настоящему желанным.
— Я не осуждаю вас. Я осуждаю его.
Фрэнк заговорил снова, на этот раз быстрее:
— Маленькая комнатка в павильоне обставлена как спальня, и девственница ждет в ней кандидата. Она одета во все белое и привязана к кровати. Также в комнате была старая женщина, хотя я толком ее не разглядел, и, по-моему, на ней была маска. Она была уродливой ведьмой, настоящая старая жаба в монашеском покрывале. Я не должен был увидеть ее… понимаете, но пришел раньше времени, потому что распалился и не мог больше ждать. Я вошел в комнату, и девушка лежала на кровати, совсем как Уичкот обещал. Но… как только я ее увидел, то понял, что она мертва.
— Как она умерла? Своей смертью?
— Я не видел ран. Она просто… просто была мертва. Ее лицо выглядело странным… ужасно бледным и искаженным. Глаза были открыты.
— Вы никому об этом не говорили? — спросил Холдсворт. — Вы понимаете, что вам грозит, по меньшей мере, обвинение в укрывательстве?
— Все намного хуже, сэр. Уичкот скажет, что это я виновен в ее смерти, и вынудил его помочь мне скрыть преступление. Но, клянусь, я даже не коснулся ее. Я ни мгновения не видел ее живой. Вы должны мне поверить. Клянусь, я не убивал ее.
К ужину доктор Карбери пошевелился. Он пришел в сознание и вполне ясно дал понять, что проголодался. Сначала его усадили на стульчак, затем протерли живот отваром из белладонны в молоке — максимально близко к опухоли, насколько можно было судить, — переодели в чистую ночную рубашку и усадили в кровать, оперев о подушки. Он испытывал усталость, но находился в поразительно хорошем настроении, учитывая все обстоятельства, и по-прежнему жаловался на голод.
Элинор накормила его жидкой овсяной кашей со сливочным маслом, а также ложкой-другой студня из телячьих копыт, приправленного лимонной цедрой, корицей, мускатным орехом и сахаром. Муж попросил вина, и она позволила ему выпить полбокала. Казалось, он наслаждается пищей, хотя большую ее часть изверг почти сразу же. После он поманил Элинор к себе, все ближе и ближе, пока между их лицами осталось не более двух дюймов, и она ощутила запах рвоты и вина в его дыхании.
— Соресби? — прошептал он.
— Новостей нет, сэр. Как только появятся, я вам сообщу.
Карбери погладил ее по руке и неожиданно назвал хорошей девочкой. Слезы обожгли ее глаза.
Его уложили, и через несколько минут он снова заснул. К этому времени изрядно стемнело. Элинор оставила мужа заботам сиделки. Спустилась вниз и приказала Сьюзен засыпать нашатырь и негашеную известь в стульчак доктора, чтобы нейтрализовать неприятные запахи.
Сьюзен взглянула сквозь ресницы и спросила, известно ли хозяйке, что мистер Фрэнк Олдершоу вернулся в колледж.
— Да, конечно.
— Знаете, мадам, Бен говорит, что мистер Мепал сказал, будто он совсем прежний.
При упоминании Бена Сьюзен вздрогнула, как будто ее кожи коснулись острием булавки. Девушке было приятно даже просто произносить его имя при людях. Элинор поежилась при мысли, на что способно прикосновение мужчины. Это вполне естественно подвело ее к следующему вопросу, хотя она уже знала ответ на него.
— А мистер Холдсворт? — спросила она. — Он тоже вернулся?
Снова дрожь, легкий внутренний трепет, приятный и волнующий.
— Да, мадам, но мистер Ричардсон решил, что лучше вас не беспокоить, и потому ему нашли комнаты в Новом здании. И он не один, мадам. Мистер Уичкот тоже там, а приставы ждут у ворот.
Элинор отослала Сьюзен. В комнате стало невыносимо душно, отчего у нее еще сильнее разболелась голова. Вонь из стульчака доктора Карбери, казалось, пропитала весь дом. Элинор вышла в сад в поисках спасения. Больше некому было ее останавливать: она могла гулять, когда бы ни пожелала, днем или ночью.
