Дарья Дезомбре - Тени старой квартиры
– Это оттого, – Ксюша, оставшись в темноте, нащупала Машину руку, – что я отказалась замуж за него выходить. Он доказать мне решил…
Машина узкая ладонь дрогнула в ее руке. Ксюша всхлипнула, по-детски шмыгнула носом.
– Его убьют, а я буду виновата! Что я за идиотка такая?! Зачем себя накрутила? Какая, к черту, разница, кто там был его дедом! Он-то ведь совсем не такой, да?
Маша молчала. Ксюша прислушалась: из квартиры не доносилось ни единого звука. «Это хорошо? – хотела она спросить у Маши. – Или наоборот?» А Маша вдруг сказала, но что-то совсем непонятное:
– Что это у твоего Ивана с руками?
– Что ты имеешь в виду?
– Розовые пятна. Лишай? Экзема?
– Я… – впервые задумалась на эту тему Ксюша. – Я не знаю. Вряд ли что-нибудь заразное, нет? Иначе кто б ему дал оперировать?
– Да, – Машин голос звучал тихо. – Это может быть и витилиго. А если это витилиго, то все вообще лишено смысла…
Ксюша уже открыла было рот, чтобы потребовать объяснений – не время и не место говорить загадками, – как раздались выстрелы. Один, второй… Ксюша зажмурилась и чуть не заскулила: Иван, Иван, Иван. А в квартире снова все стихло.
– Я могла сделать его счастливым, – прошептала она, стараясь не разрыдаться. Думала, сказала про себя, а получилось – вслух. – Как я прощу себя, если уже слишком поздно?
– Пойдем! – резко потянула ее за руку Маша. Нащупывая ступеньки, они стали спускаться вниз. Где-то на улице истошно завыла полицейская сирена. Это жители дома наконец услышали выстрелы. – Скорей! Мы должны его застать!
Маша уже бежала вниз, а Ксюша ужасно боялась навернуться и упасть. Вспотевшая от страха ладонь отказывалась скользить по старому дереву перил.
– Маша, подожди меня! – крикнула она.
* * *Его вносили на носилках в машину «Скорой помощи». Ксюша даже не сразу поняла – кто этот полуседой хорошо одетый мужчина с залитыми кровью грудью и руками. Главное, не Иван. И не Андрей.
– Он умирает, – сказала Маша. – Он умирает и даже не понимает, насколько все было бессмысленно.
Но Ксюша ее не слышала. На нее обморочной волной накатило облегчение: Ваня жив. И Машин Андрей жив. Она села на поребрик, обхватила острые колени руками и стала ждать. Кто-то накинул ей на плечи теплую куртку. Но она даже не повернула головы, чтобы поблагодарить, а продолжала гипнотизировать дверь парадной. Вот сейчас он выйдет, думала Ксюша. А она скажет: прости меня. Мне на все наплевать стало в этом мире, даже на музыку, когда я поняла, что ты можешь умереть. Потому что ты и есть – моя музыка. Просто спускайся уже скорей из этой чертовой квартиры!
Маша
Алексей Иванович, казалось, был рад ее видеть. Достал из чуть покосившегося древнего буфета все те же чашки с крупным рисунком, что и во время их первой встречи на этой хрущевской кухоньке. Выложил на тарелку пряники, которые Маша с детства на дух не переносила. Чай пить тоже не хотелось, но Маша понимала, что их беседе потребна та обстоятельность, которая дается соблюдением всех ритуалов. А чаепитие, как альтернатива водкопитию, одно из необходимых условий для признаний. Так что она кивнула на предложение положить себе пару ломтиков лимона, привычно отказалась от сахара и схватилась, как за спасательный круг, за ненавистный пряник. Как начать? Ведь он, очевидно, ничего не знает…
– Есть какие-нибудь новости? – спросил хозяин дома, помешивая сахар в крепком, цвета верескового меда чае. И Маша, не отдавая себе в том отчета, загляделась на его руки – старчески-костлявые, туго обтянутые сухой кожей в розовых пятнах.
– Алексей Иванович, – подняла она на него глаза. – Помните, вы одолжили мне пластинки, из тех, рентгеновских снимков на костях?
Лоскудов кивнул.
– Чего вы, наверное, не помните, что одну из пластинок вы использовали в качестве аудиодневника. В том самом, 59-м.
Старик замер. Аккуратно положил ложечку на блюдце. Маша неловко улыбнулась, посмотрела на ненужный липкий пряник у себя в руке и стала говорить, все быстрее и быстрее.
– Там вы признаетесь, что испытываете чувство к какой-то женщине в квартире. Логично было бы предположить, что это Тамара, но я видела, как вы на нее смотрели. Вы… Вы никогда не любили ее, Алексей Иванович. Только она – вас. – Маша бросила быстрый взгляд на Лоскудова: он сидел, уставившись на сцепленные замком пятнистые руки, и Маша снова опустила глаза на пряник. – Но в квартире в то время проживали еще две молодые женщины – Ирина Аверинцева, бабушка Ксении. И Зина Аршинина. Ирина в тот момент была невестой и, по воспоминаниям Ксюши, очень любила будущего деда. И я почему-то подумала, что именно Зина являлась предметом, ваших, э… чувств, – Маша перевела дух.
– Вы все правильно подумали, – Лоскудов грустно усмехнулся. – Но, как вы знаете, Зина была крепко замужем.
– Да. Знаю. – Она не выдержала и снова взглянула на его руки: – Это же витилиго, Алексей Иванович?
Тот поднял на нее удивленный взгляд, кивнул.
– Достаточно редкое кожное заболевание, – снова заторопилась Маша. – Природа его до конца не изучена, подозревают сбой нейроэндокринных и аутоиммунных факторов меланогенеза. Я бы не стала спрашивать, но дело в том, что витилиго передается по наследству…
И услышала что-то вроде стона напротив: старик сидел, белый как полотно, хватая ртом воздух. Маша испугалась, заметалась по миниатюрной кухоньке, открыла дверцу буфета, где с облегчением обнаружила знакомый с детства, еще по бабкиному серванту, натюрморт: блюдце, рюмочка, корвалол. Сорок или пятьдесят? Пожалуй, пятьдесят. Она капала капли, боясь сбиться, разбавила остатком теплой воды из чайника, подала старику. Тот выпил залпом, постепенно начал дышать ровнее и чуть порозовел. Маша боялась продолжить.
– Она сказала, что избавилась от ребенка, – первым прервал молчание Лоскудов. Голос его был спокойным. – А когда наконец объявила всем о беременности, объяснила мне, зеленому, на пальцах, почему ЭТОТ – точно от мужа.
– У вас был сын, – тихо сказала Маша. Она могла добавить: он скончался сегодня от огнестрельного ранения, не совместимого с жизнью, и, стыдно признаться, я этому рада. Но вместо этого сказала: – И есть – внук. Прекрасный хирург и замечательный человек.
А старик, напротив, вдруг улыбнулся такой мальчишеской, полной чистой радости улыбкой, что у Маши защипало в глазах.
– Боже мой, Машенька, спасибо! Ведь это же счастье! Неожиданный подарок судьбы! – он вынул из кармана домашних брюк огромный носовой платок и трубно высморкался. – Простите. Но ведь всю жизнь – один, как сыч!
– Почему? – вырвалось у Маши. Это был абсолютно нескромный вопрос, но как удержаться? Почему такой умный, добрый человек столько лет оставался один?
А старик, напротив, вдруг перестал улыбаться. Эта смена погоды на лице была столь внезапной, что Маша испугалась.
– Потому что однажды, Машенька, очень давно, – усмехнулся он, – одна дама показала мне, на что способны женщины в принципе. И с тех пор каждый раз, когда у меня случался роман с какой-нибудь милой, славной девушкой, я прикидывал: а эта – смогла бы? И в результате, вконец измучив себя такими вопросами, всегда отступал, – он покрутил в руках чайную ложечку, виновато поглядел на Машу. – Ибо кто может знать – наверняка?
Маша вздохнула:
– Что она сделала, Алексей Иванович?
Но Лоскудов только жалко улыбнулся и покачал головой: не спрашивайте.
Ксения. Конец
Она сидит, прислонившись к стене, и оглядывается по сторонам. Медальон с Терпсихорой над камином – разбит. От музы танца остался лишь кусочек развевающейся на нездешнем ветру туники, обнаженный локоть да головка в профиль. Вместо всего остального – темная дыра. Рядом на стене – след от пули. Там же – отпечаток кровавой пятерни. Надо будет снова штукатурить, белить.
– У меня есть знакомый реставратор, – кивая в сторону медальона, говорит Иван. – Я ему вырезал желчный пузырь.
Ксюша улыбается, нащупывает его руку.
– У тебя другие-то знакомые есть? Которым ты ничего не вырезал?
– Есть, – кивает он устало. И целует ее в висок. – Но мало.
Потом, кряхтя – все-таки этот выход в супергерои дался ему нелегко, – встает и приближается к камину. Подбирает с каминной полки алебастровый осколок: то ли грудь музы, то ли живот.
– Обидно, – говорит Ксюша, у которой нет сил даже подняться. Теплые волны облегчения плещут вокруг, нежно убаюкивают. – И в блокаду при бомбардировках не пострадал, и в коммунальную эпоху никто на него не покусился, а тут – на тебе. Шальная пуля.
Но Иван хмурится и лезет в черный, открывшийся зев. Ксюша молча смотрит, как он вынимает оттуда связку писем: их штук пятьдесят, перетянутых простой бечевкой. Несет их Ксюше, садится рядом. Она, хмурясь, смотрит на пачку в руках. На ней нет пыли. Конверты не пожелтели в своем тайнике, чернила не выцвели. Будто их отправили на прошлой неделе. Но почерк – прекрасный, каллиграфический, такому не учили даже в советской школе. Гимназический почерк. Дореволюционный. Эта завитушка над заглавной Г и залихватский хвостик маленькой «Д», идущий не вниз, а вверх и влево в адресе: канал Грибоедова. Конверт был распечатан. Ксения осторожно вынула тонкий листок, исписанный тем же изысканным почерком.
