Леонид Пузин - ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО ГОСПОЖА РАБЫНЯ
К этой же третьей группе следовало отнести двух юных стервочек, из-за которых в июле девяносто восьмого и загорелся весь сыр бор. "Надо надеяться, урок им Игорь Олегович преподал запоминающийся надолго?", - продолжал игриво иронизировать Геннадий Ильич. Но уже скоро, как-то враз посерьёзнев, с удивлением отметил, что расследованием убийства Бутова он занимается только один день, а его отношение к потерпевшему изменилось едва ли не радикально: от активной неприязни — утром, до почти симпатии — вечером.
Дома, в однокомнатной холостяцкой квартире, Брызгалова дожидался Барсик — крупный трёхцветный кот, всем бешено рекламируемым кошачьим кормам предпочитающий сырые яйца. А также — молоко, мясо, свежую рыбу. Однако сырые яйца — вне конкуренции. Геннадий Ильич как-то полюбопытствовал: есть ли предел его аппетиту — так Барсик, урча и облизываясь, спокойно сожрал семь штук и, не удовлетворившись этим, стал "вымяукивать" восьмое. Которого, опасаясь за здоровье своего прожорливого питомца, хозяин ему не дал.
Отстранив то трущегося о левую ногу, то тыкающегося мордочкой в вылизанную плошку кота, Геннадий Ильич достал из холодильника яйца и разбил два из них — проголодавшийся Барсик с жадностью набросился на любимое лакомство. Майор тоже проголодался и посему, дабы не возиться с ужином, поставил на газ воду для чая и алюминиевую сковородку: яичница с колбасой — традиционное холостяцкое меню. Вообще-то, готовил Геннадий Ильич неплохо, изредка даже любил готовить — вот только времени на это занятие у него, как правило, не находилось.
После ужина кот с хозяином устроились перед телевизором: Брызгалов — в кресле, Барсик — у него на коленях. Минут двадцать поиграв кнопками пульта и ни по одной из пяти программ не найдя ничего стоящего внимания, Геннадий Ильич переместился к столу: увы, сегодня и дома он не найдёт покоя — убийство Бутова полностью овладело его мыслями.
Майор закурил и, поглаживая устроившегося на соседнем стуле ласкового зверька, попробовал определиться с делами на завтра — если сейчас ему не удастся сделать даже это, то заснуть будет трудновато. Особенно острым гвоздём в голове у Геннадия Ильича засел, казалось бы, вопрос не первостепенной важности: зачем, никого не предупредив, Бутов поехал в Здравницу? Туда, где кроме платформы для пригородных электричек да допотопной вагоноремонтной мастерской нет ничего примечательного: ни торговли, ни серьёзного производства, ни даже какого-нибудь подпольного увеселительного заведения. А судить о том, что Игорь Олегович в понедельник после шести часов не просто уехал, а именно улизнул из города, были все основания: в шесть он покинул офис, и больше его никто не видел. Мало того: не слышал тоже никто — телефонный звонок жене (в семнадцать пятнадцать) оказался едва ли не последним его звонком. Во всяком случае — из зарегистрированных. Разумеется, не исключались новые свидетели; их выявлением, кроме Костенко, занималось ещё двое оперативников, но в голове у Брызгалова назойливо вертелось одно только это: почему — в Здравницу? И более: ему казалось, что, ответив на этот вопрос, он разгадает тайну убийства Бутова.
Чтобы отделаться от не дающей покоя мысли, Геннадий Ильич положил на завтра бутовские деловые связи передать Анисимову, а Костенко поручить Здравницу и обе деревни — чтобы тот съездил лично, чтобы ужасно "ценных", вроде сегодняшних, относительно марки и цвета виденного автомобиля, показаний было как можно меньше.
Это другим — а самому? Самому, хочешь не хочешь, шесть идейных рабынь Игоря Олеговича — две в разное время уехали из города и первостепенного интереса для следствия до поры до времени не представляли.
Ещё на работе, просмотрев прокурорский список, Брызгалов пришёл к выводу, что в первую очередь необходимо заняться рабынями по убеждениям — ибо они казались майору женщинами с крайне неустойчивой психикой. И, если согласиться с мнением эксперта о спонтанном выстреле, требовали к себе самого пристального внимания. Вернее, не шесть, а пять — алиби Лидии Александровны особых сомнений пока не вызывало.
Вторую группу воспитанниц, из восемнадцати трудоустроенных в Дубках, майор без особых колебаний вывел из поля зрения — психология этих женщин казалась ему понятной. Если бы Игоря Олеговича застрелила одна из них, то уж ни в коем случае не спонтанно. Нет, только с заранее обдуманными намерениями — что мнительный и осторожный Бутов почти бы наверняка почувствовал.
И наконец третья — самая многочисленная и вместе с тем самая разношерстная — группа: от легкомысленных искательниц приключений и умеренных мазохисток, до — не исключено! — клинических психопаток. Только представительницы этой группы в июле и августе девяносто восьмого года дали показания против Игоря Олеговича, но, на счастье Бутова, настолько противоречивые и фантастические, что даже прокурор понял — не для суда. Обвинения в растлении и изнасиловании этими показаниями никак не подтверждались, а прочее… работягу, бомжа, учителя, имея в качестве доказательств подобный бред, прокурор мог бы посадить — но не предпринимателя. Разумеется, для местной "жёлтой" прессы "дело Бутова" оказалось золотоносной жилой — о, как она тогда порезвилась! Но и только: объёмистые тома бутовского дела в конце концов попали в архив. Лишь прокурор — в порядке личной инициативы — понемножечку продолжал копать…
"А ведь он, — осенило Брызгалова, — со смертью Игоря Олеговича проиграл окончательно. Никаких обвинений Бутову — хоть тресни! — прокурор уже предъявить не сможет. Вот, стало быть, зачем, преодолев всегдашнее высокомерие, позвонил сегодня! Надеется, что, расследуя убийство, я ему поднесу на блюдечке какой-нибудь "жареный" факт? Теперь уже не для обвинения, теперь — в качестве сувенира! Дабы он лишний раз удостоверился в своей правоте и непогрешимости! А вот дудки тебе, Николай Иванович! Если очень свербит, то каштаны из огня таскай сам для себя! — резюмировал, за прошедший день проникшийся симпатией к потерпевшему, майор, но тут же и спохватился: — А ведь в прокурорском архиве о воспитанницах Бутова может содержаться что-нибудь крайне любопытное? Нет, отбросив всякую неприязнь, завтра обязательно позвонить ему! Прямо с утра, часиков в десять. Наобещав старому маразматику что угодно — Игорю Олеговичу теперь уже ничем не навредишь при всём желании".
Время приближалось к полуночи, кое-как угомонив взбудораженные мысли, майор уже собирался ложиться спать, и тут его словно бы озарило: чёрт возьми, а просто любовница у Бутова быть могла? Из женщин, не рвущихся в рабство ни добровольно, ни за деньги? Как же, "рабыни" — восток, экзотика — вот на них все и зациклились! И я — недоумок! — тоже. А на самом деле — всё много обыденнее и проще? Не зря же злосчастная Здравница так прочно засела в башке! А вдруг там у Игоря Олеговича самая обыкновенная женщина? Ведь самые обыкновенные — они-то как раз и есть самые непредсказуемые!
Сон упрямо не шёл, и Брызгалов, ворочаясь с боку на бок, обмусоливал эту, пришедшую напоследок, мысль.
"Но откуда у обыкновенной российской женщины быть пистолету иностранного производства? И вообще — пистолету? Как справедливо заметила Зиночка, разреши у нас свободную торговлю оружием — половина жён перестреляла бы своих мужей! Нет, как ни крути, а "обыкновенная" женщина что-то не вытанцовывается! Ничего себе "обыкновенная": с браунингом — по соседству с помадой и пудрой — в сумочке! Но Здравница? Ведь Бутов зачем-то туда поехал?"
Геннадию Ильичу долго не удавалось справиться с бессовестно обнаглевшими мыслями: они зудели, свербели, жгли, суля восхитительную бессонницу — с головной болью и дрожью в руках на утро. Сражаясь со своей давней, при начале всякого нового расследования посещающей регулярно мучительницей, майор вставал, зажигал свет, курил — не помогало. Заснуть удалось где-то в пятом часу — после двух стаканов портвейна.
И приснившийся сон достойно "вознаградил" Брызгалова, подытожив весь проведённый в бесплодных хлопотах день…
… то ли фантастическая бойлерная, то ли огромный пустой гараж: кругом отопительные радиаторы, трубы, изношенные автомобильные покрышки и почему-то детские резиновые мячи. Полутемно. Свет падает только из невидимого, находящегося где-то далеко вверху окошка — узким, косым пучком. Он сам — Геннадий Ильич — совершенно голый, в собачьем ошейнике, на цепи. Раб? Господин? Неясно. А в пучке золотистого света — сияющая! — Она. Госпожа? Рабыня? Нет. Что-то другое. Скорее всего, та самая — в гетрах и кожаной куртке — "комсомольская богиня". С лицом то ли Лидии Александровны, то ли Зиночки. Подразнивая многохвосотй плёточкой, приветливо улыбается — лукаво соблазняя Геннадия Ильича вступить в какую-то непонятную и, похоже, безнравственную игру. А на душе у майора странно: светло и пусто. Да, вопреки тревожной полутьме помещения, светло, но при этом — пусто.
