Реджи Нейделсон - Красная петля
А в предместьях люди живут точь-в-точь как ньюйоркцы, потому что сам Нью-Йорк слеплен из пяти городков; они обитают в тени Манхэттена, куда ни разу не ступала их нога. И все величают его «Городом», будто некое обособленное место.
– Арти, все нормально? – спросила Мария.
– Просто отлично, – ответил я, и она обняла меня, и нахлынула та теплая волна, какая исходит от любящего ребенка, а потом Мария упорхнула к стайке девчонок, дочерей гостей.
Я обернулся и в толпе посреди комнаты увидел Максин. Она помахала мне, я помахал в ответ, и тут запищал мой телефон.
Пришло сообщение от Сида. Я перегнулся через балконные перила и посмотрел на юг, на бухту перед статуей Свободы. Там, у излучины в подножии статуи, находились Ред-Хук и Сид. Я не стал ему перезванивать.
Я знаю, что он лгал мне, знаю, что напуган. Он сказал, что чувствует опасность. Не знаю, насколько реальна угроза, но уехал я от него утром, и сейчас совсем не хотелось думать ни о трупе в протоке, ни о скрежете пилы, ни о зловонии, ни о Сиде. Я переговорил с детективами, ведущими это дело, – и довольно. Я как раз убирал телефон, когда подошла Максин и обняла меня за талию.
Оркестр играл «Тот, кто меня бережет». На глаза навернулись слезы.
– Громко поешь, – заметила Максин.
– Но вышла ты за меня не поэтому. В смысле, не за голос полюбила.
– Я очень люблю тебя, но, извини, не как певца, – засмеялась она. – Но ты все равно отлично выглядишь: костюм сидит превосходно. – Она поцеловала меня. – Что-то случилось, родной?
– Нет, ничего. На мой-то слух я всегда пою, как Мел Торме, – ответил я и тоже поцеловал ее. От нее пахло миндалем.
– Это шампунь, – она потянула меня обратно в зал. Макс обвела рукой толпу: – Твой друг Толя говорил, что собирается устроить такое?
– Тебе нравится?
– Конечно, – рассмеялась она. – Конечно, нравится. Это грандиозно – но с чего он вдруг? В смысле, тут не меньше двухсот человек, половина нью-йоркского шампанского и бог весть что еще. Взять хотя бы цветы.
– Вот такой он, – сказал я.
В огромном лофте мурлыкал центральный кондиционер, а потолочные вентиляторы колыхали кисейные занавески на окнах. В терракотовых кадках росли лимоны, повсюду – огромные охапки лилий и роз, белых, красных, желтых, лиловых, источавших густой аромат, мешавшийся с ароматом фруктов на длинной барной стойке.
Четыре бармена крушили в блендерах фрукты: свежий лайм и ананас для «кайпирины», персики для «беллини». Ананасы пахли так же, как несколько лет назад, когда я выбрался на Гавайи: там на северном берегу были ананасовые плантации, и воздух буквально пропитался их запахом, сладким, дурманящим, пьянящим без вина.
Официанты в черных брюках, белых рубашках и фартуках сновали по залу с подносами, где красовались креветки, устрицы, лобстеры, икра в плошках дымчатого стекла. Два стола перед стойкой ломились от еды. Вдоль стен и на просторном балконе располагались маленькие столики, убранные скатертями и цветами. Люди уже сидели за ними, ели, пили, болтали.
И среди всего этого расхаживал, будто конферансье в цирке, Толя Свердлов. Это он устроил для нас праздник, и сейчас его голова мелькала в толпе. Он целовал женщин, обнимался с мужчинами, произносил тосты, смеялся. Музыка заиграла громче. Новые пробки ударили в потолок. Я бы не слишком удивился явлению воздушной гимнастки на трапеции или танцующего медведя.
А потом внезапно на меня накатило странное тяжелое чувство, словно туча, неумолимо надвигающаяся на солнце. Вдруг показалось, что все не так, все не к месту, и я понял, что утро в Ред-Хуке и страх Сида оставили тень в моей душе.
Мимо прошла официантка с подносом, я взял бокал шампанского и залпом осушил.
– Когда ты так встряхиваешься, то похож на собаку, – сказала Максин и снова меня поцеловала.
– Правда?
– Ну да. А что, ты не знал? Еще раз спрашиваю: что-то случилось? Скажи, не бойся.
Я поцеловал ее. У нее был вкус ананаса. Максин надела бледно-розовое шелковое платье без рукавов и серебристые туфли на высоком каблуке. Загорелые ноги и руки; руки такие длинные, что она походила на девочку-переростка или тряпичную куклу. Мы были вместе полтора года, с той поры, когда я работал по делу Билли Фароне в бухте Шипсхед-Бэй. Но знал я ее гораздо дольше, мы дружили много лет.
Каштановые волосы до плеч Макси заколола сбоку маленькой зеленой орхидеей. Она надела бабушкино жемчужное ожерелье и кольцо с бриллиантом, которое я купил у старого знакомого с 47-й улицы. Гиллель Абрамский запросил божескую цену, и теперь кольцо красовалось на ее тонком смуглом пальце, и она непрестанно любовалась им и держала руку так, чтобы я видел, как оно искрится при свечах, стоявших на столике рядом с нами. У Макси были длинные изящные пальцы. Мне нравилось смотреть, как она держит столовые приборы или собирает пазл; я любил смотреть на ее руки.
Гиллель тоже пришел. Я заметил в толпе его синий костюм, помахал ему, а он рассмеялся, потому что много лет пытался меня женить. Говорил, что так лучше для здоровья. Как-то он сказал, что хорошо бы мне жениться на еврейке – не ради религии, но для сохранения рода. Не уверен, что понял его мысль.
У меня тоже было кольцо, золотое. Максин настояла, чтобы я надел его. Я никогда в жизни не носил колец, и мне казалось, будто рука – чужая, но так надо, если хочешь жить с Максин Крэбб, Милли и Maрией. Все знакомые были счастливы, что я поврослел и остепенился. Наконец-то, после того случая с Билли, после похищения детей и всего прочего, я пришел в норму. Больше я не стоял на пороге хаоса.
Вот оно, продолжал я размышлять, вот как должно быть. Я покинул Макс на минутку, подошел к музыкантам, переговорил с пианистом, и выяснилось, что он большой поклонник Стэна Гетца. Мы обсудили кое-какие малоизвестные пластинки, он признался, что его любимая – старая долгоиграющая под названием «Пароход», и поведал, что однажды встречался со Стэном. Я был потрясен, как школьник. Он расспросил меня о музыкальных пристрастиях, и я направился обратно к Максин, а он ухмыльнулся и вывел пару тактов «Девушки из Ипанемы».
Максин смотрела туда, где стояли ее мать, бывшая свекровь – Макс была замужем за капитаном-пожарным, погибшим одиннадцатого сентября, – и подруги детства по Бруклину. Она обняла Меня.
– Надо бы пойти, поговорить с ними. Арти, можно кое о чем попросить тебя?
– Все, что угодно.
– Слушай, не будь таким мрачным. Не будь этаким угрюмым русским. Не так уж это и страшно – жениться. Да и все равно мы ведь будто уже были женаты, верно?
– Верно. Я просто задумался. – Я старался забыть страх, что сквозил в голосе Сида. – Я не угрюмый русский. Я американец. Я знаю наизусть текст «Звездно-полосатого флага», я люблю «Янки», Фрэнка Синатру, «Семью Сопрано», Тони Беннетга, Эллу, Мишель Пфайфер, чизбургеры с беконом, пиццу, Нью-Йорк, тебя. Можешь просить меня о чем угодно, и мы сделаем все, что тебе угодно.
– Тогда посмотрим завтра одну квартиру?
– Конечно. Думаешь, нашла что надо?
Она загорелась, будто лампочка, в ребяческом восторге и кивнула:
– Кажется, да. Наверное.
Пока что мы жили раздельно. Макс – в Бруклине, в своей квартире у Бэй-Ридж, чтобы девочки могли закончить там школу. Я – у себя в лофте, прикидывая, как бы приспособить его для проживания вчетвером. И нас это не тяготило. Мы были вместе уже довольно долго и привыкли к подобному положению вещей.
– Спасибо, – сказала она. – Спасибо за все.
– Это я благодарить должен. – Я поцеловал ее, но, прежде чем она двинулась к матери, рядом нарисовался Толя с огромным букетом двухфутовых роз – букет похрустывал целлофаном, топорщился белыми шелковыми лентами. Толя вручил цветы Максин – этакое ритуальное подношение – и трижды приложился губами к ее щекам, по русскому обычаю. Максин, счастливая, утонула в цветах. Я улыбнулся. Широкий русский жест.
Толя стиснул меня в объятиях и вручил пухлый конверт. Мне послышалось, будто он мурлычет под нос «Если б я был султан». Он рано начал пить.
– Ты обещал скромную вечеринку. Ты надул меня. – Я засмеялся, глядя на все прибывающий людской поток.
– Вы поженились или как? Что за свадьба без пира? – возразил Толя на смеси английского и русского, отобрал здоровенную бутыль «Дом Периньон» у пробегавшего мимо официанта и плеснул немного в мой бокал. Я выпил. Он подлил. Максин посмотрела на шампанское, Толя принял у нее цветы, устроил их на стуле и предложил ей бокал.
Анатолий Свердлов родился и вырос в Москве как и я, но повстречались мы уже в Нью-Йорке, лет десять или сколько там назад. Толя, облаченный в белый льняной костюм и зеленую шелковую рубашку, был ростом под два метра, весом килограммов сто двадцать, огромный, как гора, и такой же крепкий. Его белые туфли от «Гуччи» были из кожи крокодила или еще какой-то замученной зверюги, а пряжки на них – из чистого золота в восемнадцать карат.
Он перехватил пристальный взгляд Максин, устремленный на его ботинки, и улыбка расплылась по его физиономии, рябой и квадратной, как у истуканов острова Пасхи. Он отбросил со лба черную прядь. Извлек из кармана золотой портсигар с выгравированной на крышке сигарой, чей пламенеющий кончик был обозначен крупным рубином. Распахнул, взял сигару, вложил в рот, прикурил от массивной золотой зажигалки в четверть фунта. Аромат был восхитительный.
