Райнов Богомил - Инспектор Антонов рассказывает

Старичок впился в меня своими влажными желтыми глазками, словно и впрямь ожидал, что я ему отвечу.

— И другие спрашивают меня о том же, — отвечаю с легким вздохом, думая о полковнике. — А о чем вы говорили с Асеновым?

— О чем я могу говорить с человеком, которого почти не знаю. Спрашивал его, как оно там, ну и такое прочее.

— И ни о чем больше?

— А о чем же больше?

— У вас раньше было собственное заведение, не так ли?

— Какое там заведение… Пивнушка с гулькин нос.

— А потом вы стали официантом?

— Верно.

— И у вас много знакомых среди официантов?

— Полным-полно.

— Однако иногда вы забываете этот факт. И вынуждаете меня изобличать вас во лжи.

Старичок смотрит на меня, раскрыв рот от изумления.

— Два месяца назад, когда Асенов приезжал в Софию, вы обедали с ним в «Балкане». И обед этот продолжался довольно долго, с вином и разговорами, которые навряд ли ограничивались этими «как оно там». Что же это были за разговоры, Личев?

— Ну… разговоры как разговоры… разве упомнишь, что было два месяца назад…

— Личев!..

— Ну… Интимный вопрос был… поэтому мне не очень удобно…

— Удобно-неудобно, но я должен все знать. Все, слышите?

— Ну, все крутилось вокруг этой его… Магды. Попался человек, думал даже жениться, уж так она его обхаживала: дескать, порвала с той компанией, примерно вела себя и прочее. Асенов ей и вещи, и деньги давал, только живи порядочно, а она его обманывала нахальнейшим образом и продолжала якшаться со своей шайкой.

— Откуда вы знаете такие подробности?

— А потому и знаю, что Асенов просил меня следить за ней. Не было у него здесь других знакомых, вот он и доверился мне и поручил все выведывать, потому что был не дурак и хотел знать обо всем досконально, прежде чем решиться на что-то серьезное.

— Когда он возложил на вас эту задачу?

— Еще при первом своем отъезде.

— А за обедом в ресторане вы давали ему отчет, да?

— Ну, какой там отчет! Рассказал ему то да се, словом, все, что узнал.

— И что вы получили за услуги?

Старичок с достоинством задирает свою лысую голову:

— За кого вы меня принимаете? Я же не частный детектив. Оказал человеку услугу, посидели, выпили — и все.

— И поэтому, значит, брак расстроился?

— Какой же сумасшедший женится на шлюхе? Моя жена, бывшая то есть, тоже не богородица, но хотя бы соблюдала какие-то приличия. А эта… Я должен был вмешаться, чтобы спасти человека…

— Спасти-то спасли, да от меньшего зла, — говорю я, поднимаясь.

Личев снова застывает в недоумении.

— Я хочу сказать, что если бы брак состоялся, то убийства, может быть, и не произошло бы, — объясняю я.

И иду к выходу.

Приезжаю на работу к обеду и встречаю у дверей Дору Деневу. Оказывается, женщина ждет меня уже два часа, я, правда, в этом не виноват, потому что не вызывал ее.

— Я рад, что вы пришли по собственной инициативе, — говорю ей ободряюще, пока мы входим в кабинет.

Дора садится на стул, все еще запыхавшаяся от подъема по лестнице и отвечает сухо-, не глядя на меня:

— Инициатива, в сущности, ваша.

— То есть как?

— Тот ваш намек, что вы придете снова, имел только одну цель — вынудить меня опередить вас и явиться самой.

— Слушайте, Денева, — говорю я. — Если бы я решил вас вызвать, то не было бы необходимости в намеках. Существуют повестки, вот такие белые отпечатанные листочки. Я заполняю такой листочек и передаю человеку, вся работа которого только в том и состоит, чтобы разносить эти листочки по соответствующим адресам. А потом я жду, что вы явитесь в определенный час. Ясно вам это?

Голос мой почти добрый, и я сознательно не напоминаю о том, что сама она в прошлом получала такие листочки в количестве достаточном, чтобы хорошо усвоить этот процесс. Дружеский мой тон, однако, не вызывает понимания.

— Бросьте, — машет она рукой. — Ваши угрозы слишком прозрачны.

— Почему такое недоверие?

— Вам ли говорить о недоверии? Вы и все вам подобные целиком состоите из недоверия.

— Профессиональный инструмент, — признаюсь. — Но это инструмент, который я держу в одной руке. А в другой у меня доверие. От вас зависит, за какую руку взяться.

— Слова, — отвечает равнодушно Дора. — Вас лично я не знаю, но знаю немало таких, как вы. Все вы отравлены мнительностью. И поскольку сами отравлены, отравляете жизнь другим.

— Вы имеете в виду, как я понимаю, прежде всего вашу собственную?

— Да, и мою собственную.

— Кто же травил вас, например, последние полтора года?

— Зато полтора года тому назад…

Она не доканчивает, но интонация ее голоса достаточно красноречива.

— Полтора года тому назад вы сами отравляли жизнь таким, как я, а не они вам, — замечаю я.

— Так это же ваш хлеб! И незачем на это жаловаться!

Я выхожу из-за стола и делаю несколько шагов, чтобы подавить раздражение, которое нарастает где-то внутри меня. Потом облокачиваюсь на стол и говорю спокойно:

— Вы, вероятно, воображаете себе, что у таких, как я, не хватает ума, чтобы заниматься каким-нибудь другим делом, например сложением и вычитанием чисел или заполнением расчетных документов. Или вы думаете, что моя профессия приносит райское блаженство? Ну ладно, скажу лишь, что никто из нас не жаждал этой работы и что она становится для нас тем противнее, чем противнее наши пациенты.

— Вы имеете в виду меня?

— Вы угадали. И чтобы покончить с вашим вопросом, добавлю следующее: вы, очевидно, пришли, чтобы предотвратить аварию. Я действительно осведомлен кое о чем из вашего прошлого, но, если бы вы были догадливее, вы еще вчера могли бы понять, что у меня нет намерения делиться этими сведениями с кем бы то ни было. Во-первых, эти сведения — чисто служебного характера. Во-вторых, ваше поведение начиная с известного времени позволяет считать, что прошлое — это действительно прошлое. Вопреки вашему убеждению, мы не ставим своей целью вмешиваться в жизнь людей и делаем это только тогда, когда кто-нибудь из них запутывается до такой степени, что вмешательство наше просто необходимо. Профилактика, конечно, работа мало приятная, но заразная болезнь еще более неприятна.

Я умолкаю и закуриваю, ожидая, что женщина уйдет.

— Можно и мне закурить? — спрашивает она.

— Почему же нельзя? — говорю и подаю ей «Солнце».

Дора закуривает, поглядывает на меня украдкой и произносит равнодушно:

— Извините. Иногда меня заносит… — Поскольку я не вижу необходимости отвечать, она продолжает: — Я подумала, что вы можете рассказать обо мне Марину, и вся извелась от этой мысли, потому что Марин — единственный барьер, отделяющий меня от моего прошлого, и если я еще живу, то только ради него, и после всей той грязи мне иногда кажется, что я живу новой жизнью, и тут…

Пока Дора говорит, она делает резкие, короткие движения рукой, в которой держит сигарету, словно проводит какие-то вертикальные и горизонтальные черточки, линии. Что-то вроде подрагивающей губы Моньо — тик, может быть, тоже нервный, но не такой неприятный. Потом вдруг рука застывает и речь обрывается, и в это мгновение я думаю, что Дора заплачет, но, к счастью, такие, как она, не плачут, и она замолкает только потому, что ее мысль топчется на месте и ниточка, ведущая дальше, оборвалась.

Я тоже молчу, рассеянно поглядывая на застывшую перед столом руку с сигаретой. Красивая и энергичная рука с тонкими музыкальными пальцами. Руки иногда говорят о многом, впрочем, не знаю, насколько все это верно, потому что мне кажется, что я вижу перед собой руку волевого, подтянутого и хорошего человека, а досье рассказывает совсем другие вещи.

— Вы не волнуйтесь, — говорю, хотя я и не почувствовал в ее бесстрастном голосе волнения. — Если до сих пор все шло хорошо, я не вижу никаких причин для ухудшения. А сейчас позвольте мне задать вам несколько вопросов, на которые Марин, как брат, естественно, отказался отвечать, но на которые вы, как честная гражданка, должны ответить.

Выражение «честная гражданка» вызывает на миг скептическую улыбку у Доры, но только на миг. Потом женщина кивает и смотрит на меня своими темными глазами:

— Хорошо, я отвечу. Если смогу.

— Прежде всего об отношениях между братьями.

— Отношения их никогда не были хорошими. По крайней мере со стороны Филиппа. Марин, в сущности, всегда проявлял великодушие к своему брату. Взял его к себе, содержал, пока тот учился, давал ему свою машину. Но у Филиппа все это вызывало скорее злость, чем благодарность. «Нужно просить двадцать левов, чтобы тебе дали десять… Нужно ему поклониться, чтобы что-нибудь получить… Он — благодетель, я — иждивенец…» Такие разговоры я слышала миллионы раз. И эта зависть, или ревность, или не знаю что еще, была в нем, вероятно, с самого детства. С годами она, может быть, только увеличивалась. Марин был любимцем в семье, «умным» и «способным», а потом и в жизни оказался умным и способным. Известный архитектор, заказы, заграничные командировки и тому подобное. Филипп учился живописи и, вероятно, только потому избрал живопись, чтобы обскакать брата, блеснуть перед ним, но когда он закончил, ему не повезло, и в конце концов он занялся тем, что рисует эмблемы и этикетки, которые приносят ему хоть какие-то деньги.