Елена Басманова - Автомобиль Ионна Крестителя
На просторной площадке перед гостеприимным подъездом сгрудились экипажи – собственные, наемные, и даже один автомобиль.
Клим Кириллович помог своим спутницам как можно быстрее преодолеть расстояние до навеса-козырька над мраморными ступеньками – всего несколько шагов – с раскрытым над барышнями огромным зонтом.
– Господин Скрябин может опоздать, – заметила Мура, с напускным равнодушием оглядывая экипажи, – у него ведь нет личного транспорта. И найти извозчика в такую непогоду трудно.
Проследив за ее взглядом, Клим Кириллович мельком подумал: не пора ли завести собственный выезд?
В теплом вестибюле они освободились от пальто, передав их на руки представительному лакею в ливрее с золотыми позументами. И направились к мраморной, покрытой мягким ковром лестнице, ведущей на второй этаж, мимо дорогих гобеленов и зеркал, мимо вазонов с роскошными пальмами, мимо фонтанчика – прикрепленных в шахматном порядке к стене створкам мелких раковин, по которым вода медленными каплями струилась в одну большую раковину, – туда, где на широкой площадке стояла хозяйка дома. Миниатюрная изящная женщина в серо-жемчужном платье с брюссельскими кружевами, с аккуратно убранной седой головой и живыми темными глазами держалась для своих семидесяти двух лет удивительно прямо. Вместе с ней гостей встречал высокий молодой человек приятной наружности в мундире артиллерийского офицера. Красноватые белки его серых глаз трогательно сочетались с веснушчатым носом несколько хищной формы.
Голос госпожи Малаховской, приветствующей вновь прибывших, ласкал ухо кротостью и приветливостью.
– Брунгильда Николаевна, волнуетесь?
Милая хозяйка не отпускала из своих теплых, что чувствовалось даже сквозь лайку, ладошек обтянутую перчаткой руку многообещающей пианистки.
– Стараюсь не давать воли нервам, – помимо воли улыбнулась Брунгильда, – и очень признательна вам, Елена Константиновна, за приглашение.
– Имею честь представить вам моего племянника, – госпожа Малаховская едва заметно кивнула в сторону артиллерийского офицера, – полковник Вильгельм Саввич Вернер, служит в Главном артиллерийском управлении.
Офицер щелкнул каблуками, наклонил голову, приложился усами к девичьим ручкам.
– Дорогие друзья, – хозяйка перешла на шепот, – пророчица Дарья Осипова уже в зале. Сидит смирно. Но если у нее начнется припадок, советую вам, милые барышни, покинуть помещение. Говорят, она предрекает будущее с помощью ужасных ругательств.
– Не сомневайтесь, сударыня, – Клим Кириллович галантно поклонился, – обязуюсь оберегать своих спутниц. Да и сам я не любитель брани.
Мура смотрела на полковника Вернера с симпатией – он, наверное, тоже страдал, как и она, из-за несносных веснушек. К тому же у него рыжие волосы и брови. Ее интерес к чистовыбритому, с умело закрученными рыжими усами офицеру Клим Кириллович истолковал по-своему и, дивясь неистребимой любви русских барышень к мундирам, шепнул в розовое ушко младшей Муромцевой расхожую поговорку:
– Щеголь – в пехоте, пустой – в кавалерии, пьяница – во флоте, умный – в артиллерии.
В ее синих глазах мелькнуло недоумение. Впрочем, новизна обстановки заставила их забыть о пикировании. Стены зала, куда они прошли, были обтянуты изящным голубоватым штофом, заключенным в лепные рамы, свет от бра с электрическими лампами отражался в зеркальных медальонах. В противоположном от входных дверей конце располагалась импровизированная сцена с блестящим роялем в центре и вазонами с живыми цветами – сиренью и дельфиниумами – по краям. Плотная портьера из голубого бархата заменяла заднюю стену.
В левой части сцены в громоздком кресле сидела понурая баба неопределенного возраста, повязанная темным платком, ноги ее покоились на скамеечке, обитой бархатом. Вокруг кресла шушукались три надменные дамы, из которых наиболее решительно выглядела самая высокая – с золотым лорнетом на внушительной, обтянутой лиловым шелком груди. Мура догадалась, что одутловатая уродина, сцепившая на животе узловатые, крупные руки, – и есть знаменитая Дарья Осипова.
Середину зала заполняли кресла и банкетки с бархатным верхом. Вдоль стен также стояли диванчики, на которых живописными группками расположились дамы и барышни: в шелковых, газовых, бархатных платьях всех оттенков, отделанных искусственными цветами, блестками, мехами, их пышные прически венчали драгоценные камни и перья. Мужчины во фраках и смокингах служили приятным контрастом своим прелестным спутницам. Казалось, нарядная публика бросала вызов разгулявшейся за окном стихии.
Доктор Коровкин усадил профессорских дочерей поближе к сцене, с краю во втором ряду.
– Я волнуюсь, – призналась Брунгильда, не поднимая глаз, – а вдруг господин Скрябин сейчас рассматривает меня из-за занавеса, в щелочку?
– Скорее всего, он еще не приехал, – возразил доктор, – да вам волноваться не следует. Убежден, вы произведете на господина Скрябина хорошее впечатление.
– И я боюсь, – шепнула Мура. – Неужели правда, что Дарья своим криком может вызвать беременность?
– Вам это не грозит, – усмехнулся Клим Кириллович, – во всяком случае, в моем присутствии.
– Я всегда говорил, что Петербург город тесный! – услышали профессорские дочери и, обернувшись, узрели перед собой самого красивого мужчину, которого когда-либо видели в жизни.
Перед ними стоял и цвел многообещающей улыбкой богатый и неотразимый вдовец Илья Михайлович Холомков, румянец играл на его тщательно выбритых щеках, пышные русые волосы обегали продолговатое лицо, туманно-голубые глаза сияли.
– Подошел засвидетельствовать свое почтение старинным знакомцам, – пропел он, склоняясь в грациозном поклоне. – Рад буду стать свидетелем вашего очередного триумфа, Брунгильда Николаевна. Сам-то я не большой почитатель господина Скрябина и вагнерианцев, для меня это слишком сложно, но критики уверяют, что Скрябин ныне «звезда первой величины», а возможно, и гений. А благословение гения всегда полезно.
– Высказывания отдельных критиков не определяют путей развития русской музыки, – осадил доктор красавца. – Уверяют, что и крики юродивых вызывают непорочное зачатие.
– Ценю, ценю ваше чувство юмора, Клим Кириллович, – Илья Михайлович хитро улыбнулся, – и понимаю профессиональный интерес. Да, шансов мало, что завопит блаженная: сидит как вареная курица. Впрочем, простите за моветон. Кроме этой старухи здесь весьма много знаменитостей. И хозяйка, несмотря на возраст, очаровательна. Язык не поворачивается назвать ее не то что старухой, но даже пожилой дамой. Вот что делает с людьми любовь!
– О какой любви вы говорите? – спросила, не дыша, Мура: Илья Михайлович одним своим присутствием приводил ее в дрожь.
– Так вы ничего не знаете? – воскликнул Холомков, легко присаживаясь на кресло перед знакомцами. – Sic transit gloria mundi*. Вы думаете, госпожа Малаховская всегда занималась благотворительностью и читала лекции на религиозно-нравственные темы? Как бы не так! И она была молодой и прекрасной! Такой же красавицей, как вы, Брунгильда Николаевна!
<* Так проходит мирская слава (лат.).>
– Придется вам отложить свой рассказ, – попробовал остановить словоизлияния красавца доктор, – хозяйка появилась, видно, все гости собрались, скоро начнут.
Холомков оставил реплику доктора без внимания и обратился к Муре, потому что ее красавица-сестра скользила глазами по залу в безуспешных поисках композитора Скрябина.
– Муж Елену Константиновну обожал, выполнял все прихоти своей красавицы. А еще говорят, что счастливых браков не бывает. Нет, не прав граф Толстой! Господин Малаховский даже тайно собрал какие-то сочинения своей супруги – кажется, любовные стихи – и издал в виде книги. Преподнес ей подарок! Лет эдак пятьдесят назад, когда нас с вами еще на свете не было. Впрочем, это преданье старины глубокой я знаю понаслышке, может, чего и путаю. Дом-то и участок уже позднее появились… А после смерти супруга она обратилась к философии, к глубокой, умной, доброй религиозности. Редчайший случай. У нас ведь философами обычно от несчастий становятся…
Он перевел взгляд на Брунгильду, – не обнаружив своего кумира в толпе гостей, та замерла в ожидании.
– Вот и у господина Скрябина в музыке много страсти, иной раз открытого ликования. Наверное, счастлив в семейной жизни, – у него, говорят, милая жена и четверо детишек. А вы, Брунгильда Николаевна, стихами не интересуетесь?
Брунгильда улыбнулась – ей нравился Холомков, хотя что-то в нем было такое, что заставляло держаться в отдалении.
– Уважаемые дамы и господа! – со сцены раздался приятный, чуть взволнованный голос хозяйки дома. – Мы начинаем наш вечер, хотя московский гость запаздывает.
