Инна Бачинская - Тринадцать ведьм
— В каких вы отношениях?
— В самых. Что надо? — На лице Добродеева определилось выражение настороженности и любопытства.
— Я хотел бы посмотреть гримерку Звягильского. Можешь устроить?
— Она опечатана. — Монах выразительно шевельнул бровью, и Добродеев сказал после легкой заминки: — Решим, Христофорыч. Кстати, я дал в «Лошадь» материалец о Молодежном, хочешь взглянуть? — Он вытащил из папки листки с машинописным текстом.
Монах углубился в чтение. Статья была подписана уже известным читателю псевдонимом Лео Глюк, и там было намешано всего, разве только на сей раз обошлось без пришельцев. Другими словами, там было всякой твари по паре, как любит говорить друг детства Монаха Жорик Шумейко. А именно: история «проклятой пьесы», начиная с премьеры в семнадцатом веке; подробный перечень жертв среди актеров, посмевших покуситься; ведьмовство, мистика, «дьяволов огонь»; гром небесный, а также невидимая шаровая молния из параллельного пространства. А также много хороших слов о Пете Звягильском, которого автор хорошо знал, мир праху его. Материал был, что называется, пальчики оближешь. Он взрывал серые будни, бил в набат, заставлял вспомнить всякие дикие истории, имевшие место в жизни каждого горожанина — из тех, что пересказывают шепотом, оглядываясь при этом на темные окна.
— Хорошо, Леша. Красиво, — похвалил Монах и положил листки на стол.
Добродеев сделал вид, что смутился, махнул рукой.
— Да ладно тебе… А вообще, Христофорыч, что ты об этом думаешь?
— Это убийство, Леша. Однозначно. Тут скорее вопрос в том, зачем так демонстративно? На публике? Убийца прекрасно знал, что существует риск пожара со многими жертвами. Зачем?
— Ты уверен, что это убийство?
— Уверен. Я не вижу другого объяснения, случайность совершенно исключена.
— Ну и зачем так сложно?
— А затем, что здесь главное — не столько личность актера, сколько имевшая место публичность, понимаешь? Антураж! «Проклятая пьеса», Макбет — убийца короля, проклятия, ведьмы… то есть внушается мысль, что иначе и быть не могло, что-то должно было произойти. Предчувствие и нагнетание беды, понимаешь? Пьеса в пьесе. Таинственный режиссер хотел сказать нечто… передать некий месседж, как ты говоришь.
— Какой месседж?
Монах пожал плечами и не ответил.
— Ты сказал, пьеса в пьесе… по-твоему, он актер?
— Необязательно, Леша. Я бы смог, ты бы смог.
— Я? — удивился Добродеев.
— Ты. Равно как и любой человек, Леша, который поставил себе задачу. Который больше думает о том, что он выиграет, чем о том, что его поймают, и тогда будет больно. Что оперативники? Нарыли что-нибудь?
— Выворачивают наизнанку всю труппу, провели обыски. Запечатали Петину гримерку…
— Театр закрыли?
— Официально нет, но, сам понимаешь, спектакли до конца месяца отменили, объявили траур. У меня в голове не укладывается, кто мог… и как.
— «Как» мы уже знаем. Кто? Кто-то, кто был у него незадолго до выхода на сцену, кто проник незамеченным, облил шкуру и вышел. Возможно, чужой. Возможно, свой зашел поздороваться перед спектак-лем, пообщаться и пожелать счастливой премьеры. Вернее, сделал вид, что пообщаться, а сам выбрал момент, когда там никого не было. Облил, вышел и смешался с публикой. Сидел и смотрел. Где-нибудь поближе к выходу. Если знал расположение помещений, то, однозначно, бывал раньше.
— Не принято желать счастливой премьеры, Христофорыч. Это к несчастью. Ты не представляешь себе, какие они суеверные. А теперь вообще с катушек слетят. Ты говоришь, свой или кто-то, кто бывал раньше? Ты хочешь сказать, кто-то из знакомых и друзей? Там всегда шляется прорва народу.
— Возможно, но не обязательно. Любой служивый мог зайти: слесарь, электрик, грузчик…
— Ты веришь, что грузчик придумал бы такую схему?
Монах задумался, огладил бороду, пожевал губами, почесал темечко.
— Я рассуждаю гипотетически, Леша. Тут нужен ай-кью повыше среднего, мозги нужны с извилинами. Грузчик вряд ли. Но человек в костюме грузчика, сам понимаешь… Сможешь устроить визит на завтра?
— Поговорю с Виталей.
— Я бы хотел также встретиться с актерами. Это можно?
— Если Виталя прикажет, они придут. — Добродеев помолчал немного; потом сказал: — Христофорыч, ты как насчет перекусить? Чего-то я проголодался. И Петю заодно помянем, хороший был человек.
Монах кивнул — принимается.
* * *Монах временно квартировал у друга детства Жорика Шумейко и его супруги Анжелики. Семейство Жорика было слегка разгильдяйским и… Да что там слегка! Не слегка, а очень-таки разгильдяйским и расслабленным насчет дисциплины и порядка. Всякий, кто попадал в гостеприимную обитель Шумейко, чувствовал себя как дома, не в смысле, что у них в доме царил такой же, с позволения сказать, вечный кавардак, а в том, что встречали его тепло и душевно, так как любили гостей. Детишки, а их было трое, лезли к гостю на колени, дружелюбные домашние любимцы, вроде кошки Зуси и щенка Гоги, терлись об ноги и щедро оставляли шерсть на брюках и юбках. А на обеденном столе между тарелками уютно дремал хомяк Шарик. Младшенький, Олежка, был крестником Монаха. Это был смышленый хитрован четырех лет от роду с луженой глоткой, которая очень помогала ему в жизни.
— Господи! — кричала Анжелика, расхаживающая за полдень в задрипанном халате и тапочках с собачьими мордами. — На, на, горе мое, только не ори! — Она тыкала сыну шоколадку, кусок торта или папин мобильник, неосторожно забытый на тумбочке в прихожей. — Смотри не сломай!
Надо ли упоминать, что мобильник бесследно исчезал в недрах квартиры, а Жорик, шаря по карманам и углам, сокрушался, куда он мог деться.
— Сына, ты не видел папин телефончик, — спрашивал он. — Анжелика! Ты не видела мой мобильник, — добивался Жорик. — Прямо черная дыра какая-то, ничего нельзя оставить!
— А ты не оставляй где попало, — отвечала Анжелика. — Если бы ты клал свои вещи на место, то… — Она зевала и умолкала, закончить фразу ей было лень.
— Ага, на место! — демонически хохотал тощий Жорик. — Можно подумать! А кто трогает мои инструменты? А кто тыкает гвоздем в телевизор?
— При чем тут телевизор? — удивлялась Анжелика. — Ты мобильник ищешь или гвоздик?
Жорик только рукой махал. Он прекрасно понимал, что с женой ему повезло. Анжелика была жизнерадостной и добродушной, никогда его не пилила, охотно смеялась незатейливым шуткам, как могла, воспитывала детишек, смотрела сериалы и читала детективы. Она бродила по квартире нечесаная, с лицом в маске из желтка и лимона, в халате, распихивая ногами домашних любимцев, в вечных поисках то очков, то кошелька, то щетки для волос, которые находились в самых неожиданных местах или не находились вовсе.
Набегавшись на воле, Монах возвращался домой и останавливался у Жорика и Анжелики, так как своего жилья у него не было. У них с Жориком была фабричка пищевых добавок, травяных чаев и настоев, называлась «Зеленый лист». Фабричка худо-бедно пыхтела и даже приносила доход. Монах обеспечивал поставки трав из мест странствий, Жорик отвечал за технологии, а руководила финансами старинная знакомая Монаха, славная женщина по имени Кира, у которой с Монахом когда-то что-то намечалось, но в итоге не срослось. «Дурак ты, Монах, — говорил Жорик. — Такая женщина!» «Дурак», — не спорил Монах…
Он был женат три раза, как уже упоминалось ранее, и лезть в петлю в четвертый раз пока не собирался. Насчет петли — фигура речи, для красного словца, так сказать. Браки его были нормальными, даже хорошими, без скандалов и драк, а разбивались они по одной-единственной причине — сидел в Монахе зуд странствий, который гнал его по весне куда подальше. Он становился рассеянным, начинал тосковать, подолгу лежал, уставившись в потолок, видя себя у костерка на берегу быстрой речки, а в котелке булькает уха и пахнет лавровым листом. И какая женщина, спрашивается, это выдержит? Он дружил со своими бывшими, и они с радостью приняли бы его обратно, черт с ним, пусть сбегает по весне, все-таки хорошо было, с Монахом не соскучишься, но он никогда не возвращался к своим женщинам. Пережито, забыто, ворошить ни к чему, как сказала одна поэтесса. Единственное место, куда он возвращался, был дом Шумейко. Монах мог купить себе квартиру, фабричка позволяла, да и стояло это в его жизненных планах под номером один, да и выдержать Жориково семейство в больших дозах было затруднительно. Мог-то мог, да все руки не доходили. Сначала он грелся у семейного очага Шумейко, общался, рассказывал, где был и как его чуть не схарчил дикий медведь, выслушивал городские сплетни, а потом настрой уходил, Монах расслаблялся и думал, а на кой это все нужно, эта суета сует, забегаешься по брокерам, все равно скоро весна, труба зовет… а там посмотрим. Лежал часами на раздолбанном диване, рассматривая трещины на потолке.
