Перо бумажной птицы - Елена Ивановна Михалкова
Бабкин хотел сказать, чтобы она остановилась, перестала вспоминать этот кошмар, но Ника продолжала:
– …а потом в комнате за стеной затрещало, очень громко, словно там палили не переставая, и запахло дымом. Максим дернулся и побежал туда, про меня словно забыл. Мне показалось, он перепугался… Я поползла к двери, ухитрилась открыть ее… Выбралась на улицу. Помню, что за спиной начинался пожар. Я плохо соображала, от боли в голове помутилось. Переползла через дорогу, искала, где спрятаться, а потом просто потеряла сознание. Это было такое облегчение! Пришла в себя уже в больнице. Я знаю, вы старались найти меня… – Она благодарно взглянула на Илюшина и Бабкина. – Спасибо вам. Меня поддерживала мысль, что я не одна.
«Сегодня мы знаем не больше, чем две недели назад», – сказал Макар, когда они вышли из больницы.
И Сергей вынужден был согласиться. Его охватило непривычное чувство растерянности. Сотников мертв. Белоусова и Овчинникова спаслись. Они больше не могут заниматься этим делом. Формально оно закончено.
Но осталась в живых женщина, воплотившая свой безумный план в реальность. Остались оба ее помощника.
Впервые на его памяти в деле, за которое они взялись, не была поставлена точка. И от этого Сергей чувствовал себя как собака, которой в озеро кинули палку, а палка возьми да утони. Обескураженный пес плавает на поверхности, крутит лобастой башкой, а палка лежит себе на песчаном дне, словно коробка из «Джуманджи», и ждет, когда начнут бить тамтамы.
Две недели спустя Ника Овчинникова вернулась домой. Работать она не могла, первые дни только спала и ходила по дому, как потерянная. «Полгода восстановления», – предупредили врачи. Но заехав к ней, Илюшин вернулся в убеждении, что полугода будет недостаточно.
– Разговор прошел впустую, – сказал он Сергею. Они сидели в китайском кафе на первом этаже илюшинской высотки и ждали свой заказ. – Я предупредил, что теперь ей нужна постоянная охрана. Рано или поздно Асланова вернется, если только не сгинет где-нибудь случайно… Но всерьез я бы на это не рассчитывал.
– И что Овчинникова?
– Ответила, что невозможно жить в постоянном страхе. Что она не позволит Аслановой испортить ей оставшуюся жизнь. Что у нее и раньше не было охраны, кроме исключительных случаев, и теперь не будет, потому что она не намерена терпеть в своем любимом доме чужих бестолковых людей. И прочая бравада в таком духе.
– Ну, грохнут ее – и все дела, – в сердцах сказал Бабкин. – Даже не грохнут, а снова похитят. Второй раз она точно не убежит. Ей и в первый-то раз это удалось только потому, что Даша удрала. Спасла, получается, и ее, и себя. Кстати, где она?
– Уехала, – лаконично ответил Илюшин.
Сергей хотел уточнить, куда уехала и когда вернется, но взглянул на напарника и догадался, что расспрашивать его сейчас не нужно.
В первые несколько часов после возвращения Вероники Даша чувствовала себя оглушенной. Зафира, рыдая, кинулась обнимать Нику, а Даша стояла чуть поодаль и боялась даже дотронуться до ее рукава. Как будто Ника может исчезнуть от легчайшего прикосновения.
Ну, обнимать-то и в самом деле было нельзя. Сломанные ребра – это вам не кот начхал.
Ника ходила по дому, как будто знакомилась заново, а Даша тенью скользила за ней. Словно кошка, к которой после долгого отсутствия вернулась хозяйка, и кошка под ноги не бросается, ведет себя прилично, но только и ждет, когда хозяйка сядет в кресло и можно будет устроиться, наконец, у нее на коленях. Чтобы все стало как прежде.
Этого не случилось. Вернее, был один момент… Они с Никой вдвоем остались на кухне. Ника сама хозяйничала, несмотря на гипс, Зафиру отослала. Даша сидела тихонечко, гадая, можно ли расспрашивать Нику о случившемся или лучше не стоит… И о чем с ней вообще можно говорить? В больницу она, конечно, приезжала, но там велись глупые больничные разговоры: как пальцы заживают, не болит ли лицо… Как оно может не болеть, когда его из переломанных костей, считай, заново складывали!
И вот пока Даша взвешивала, как бы бережнее подойти к несчастной искалеченной Нике (врач сказал, у нее даже зрение ухудшилось после избиения), та обернулась и хрипловато спросила:
– Ты чай пьешь с сахаром или без?
Обычный вопрос. Но Даша, чуткая к интонациям, сразу уловила, что происходит что-то не то.
Нике она мешала. Здесь, на кухне, Даша была лишней. Нике не хотелось ни заваривать для нее чай, ни сидеть рядом, ни вести задушевные разговоры, на что Даша втайне рассчитывала.
За эти сутки нюх у Даши обострился, как у зверя. От Ники пахло желанием избавиться от нее поскорее.
– Без сахара.
Ника поставила перед ней чашку, сама села, уставилась в окно. Пили молча, пока она не спохватилась:
– Печенье забыла!
И выложила перед Дашей песочные кругляши, посыпанные ореховой крошкой.
Не спросила, голодна ли та. Как она жила эти дни. Не снился ли ей Макс с ножом и Петр с глазами-пуговицами. О Дашином побеге они вскользь упоминали в больнице, но Даша ожидала полноценных расспросов.
Нет, ничего. Ника прихлебывает горячий чай, таращится в окошко. Но не так, словно задумалась или изучает знакомый вид, а как будто ждет от Даши чего-то. Не дождавшись, еле слышно вздохнула и небрежно спросила:
– Ну что, какие у тебя планы?
Тогда все и стало окончательно ясно.
– Сейчас соберусь и домой поеду, – сказала Даша, не глядя на нее. – Если тебе тут помощь не требуется…
Оставила все-таки для Ники маленькую зацепку.
– Зачем сейчас-то ехать, по темноте, – рассеянно сказала Ника. – Лучше завтра утром. Переночуй спокойно.
