Анатолий Афанасьев - В объятьях олигарха
Депутация «Молодой России» приблизилась под конвоем парней из СД. Обычная мера предосторожности, когда речь шла о туземцах. В последние годы совершенно излишняя, применяемая скорее по инерции. Покоренные руссия- не давно не представляли никакой опасности. Полицейское сопровождение, если подумать, выглядело даже нелепо, как если бы стадо овечек вели под прицелом плазменных автоматов. Хотя Анупряк–оглы, прибывший в Россию еще с первым миротворческим контингентом, помнил иные времена. Поначалу руссияне пытались бузотерить. Выходили на несанкционированные митинги, организовывали маевки, посылали вздорные коллективные послания во все инстанции, вплоть до Евросовета, выклянчивали зарплату, пенсии, но бывали и случаи вандализма. Однажды какой- то обкуренный негодяй пальнул из игрушечного гранатомета и разбил два стекла в американском посольстве. Расстрелянный на месте, в агонии он еще долго выкрикивал: «Янки гоу хоум, янки гоу хоум!» Смех и грех, конечно. Но особенно в ту пору досаждали законным властям бритоголовые, искусственно выращенные в подготовительный период для запугивания обывателей, но потом каким–то образом бесконтрольно расплодившиеся. Именно молодому полковнику Анупряку–оглы поручили решить эту проблему, и он справился с заданием блестяще. В анналах контрразведки СД операция осталась под кодовым названием «Ночная лилия». Неделя понадобилась Анупряку на раскрутку акции и всего одна ночь на реализацию. Еще с вечера бурлили все городские дискотеки, отравляя воздух дымом анаши, рыскали в переулках стайки ошалевших подростков, отлавливая припозднившихся прохожих, а уже наутро Анупряк–оглы послал в штаб лаконичное донесение: «С заразой покончено. Город чист». Правда, еще несколько дней с полной нагрузкой работали мусороуборочные бригады, очищая улицы и подворотни от липких человеческих останков, и строители в ускоренном темпе (запах невыносимый) бетонировали места бывших скоплений молодняка и возводили там игровые павильоны всемирной компании «Четыре туза». За эту операцию Анупряк–оглы получил орден «Герой демократии первой ступени».
И все же на то, чтобы окончательно искоренить в туземцах дрожжевой бродильный элемент, ушло не меньше пяти лет. Объяснялась столь долгая затяжка устойчивостью исторической памяти в коллективном сознании руссиян, на генном уровне хранивших представление о себе как о великом народе. Современная наука справилась с этой иллюзией, хотя пришлось применять комплекс дорогостоящих мер, от тотальной промывки мозгов по методике, удачно опробированной во всех странах Европы, до вживления индивидуальных микрочипов «стабилизации интеллекта» целым социальным прослойкам, выказывавшим те или иные пассионарные признаки.
Депутация «Молодой России» состояла из трех белокурых юношей приятного педерастического вида и пяти длинноногих красавиц с лунными очами, в которых сияло очарование беззаветной готовности. Явно отбирал их кто–то, хорошо знающий вкусы генерала, тяготеющего к гиперсексуальности. Все молодые партийцы были наряжены в белоснежные балахоны, головы убраны венками из незабудок (символ покорности в любви), и у всех на груди одинаковые таблички с надписью: «Навеки твой раб, о великий триумфатор!»
Анупряк–оглы окинул туземцев рассеянным взглядом, благосклонно нахмурил брови и уже готов был повернуться спиной, дать знак, чтобы подавали носилки: пора следовать на праздничное пиршество в Кремль; но в последнюю секунду его внимание привлек синеглазый юноша, шагнувший вперед, держа на вытянутых руках что–то вроде хрустального магического шара. Подарок, но какой?
— Что это у тебя, раб? — небрежно поинтересовался генерал.
Молодой руссиянин склонился в глубоком поклоне, подставляя шею для усекновения (поза примиренности).
— Дар волхвов, государь. Через него познается судьба.
Голос у раба чувствительный, наполненный искренним благоговением. Ишь ты, государь, подумал Анупряк–оглы. Выходит, и дикаря можно обучить культурным манерам.
— Дай–ка поглядеть поближе.
Руссиянин затрепетал, но не совершил роковой ошибки, не переступил запретную черту.
— Не смею, государь!
— Правильно делаешь, что не смеешь, — ухмыльнулся генерал и, подталкиваемый любопытством, в третий раз покинул кресло. Приблизился вплотную к дарителю. Одобрил:
— Смотри в лицо, не дрожи.
Перенял тяжелый кристалл, мерцающий внутри лазоревыми переливами. От него перетекла в мышцы знобящая прохлада.
— Сколько же стоит такая штука?
— Ровно твою жизнь, палач, — услышал спокойный ответ, отшатнулся, но поздно. В последний миг Анупряк- оглы, триумфатор и истребитель славян, испытал два слож–ных чувства: почти радостное узнавание, — где–то он видел прежде этот уклончивый, струящийся лик, напоминающий облачное небо; и горечь непоправимой утраты. Из руки рус- сиянина, как молния из тучи, выскользнуло стальное лезвие и снизу вверх пробило ему подбородок и вонзилось в мозг, обломив кончик о черепную кость. Удар был такой силы и точности, что Анупряк–оглы умер мгновенно, у него лишь чудно лязгнули зубы, точно попробовал перекусить клинок. Да из ушей, как из дупел, с гулким хлопком выскочили серные пробки.
На несколько мгновений на площади установилась мертвая тишина, разрушенная затем множеством звуков: жутким, многоголовым воем толпы за колючей проволокой, секущими криками команд, свистом пневматических дубинок, выстрелами — и вдруг все перекрыл мерный, литой гул невесть откуда взявшегося вечевого колокола. Потом все смешалось. Полиция смяла худосочную группу партийцев из «Молодой России», принялась с завидным старанием втаптывать ее в асфальт, но вскоре и ее, полицию, подхватил и увлек за собой закрутившийся в бешеном водовороте поток обезумевших людей, из которого то тут, то там выплескивались тоненькие ручейки, стремившиеся укрыться в прилегающих улочках. Откуда–то сверху, словно с прохудившихся небес, на площадь обрушились свирепые клинья хлорированной пены, и, наконец, все скрылось в серых облаках слезоточивого газа…
Примерно через час, когда видимость восстановилась, приступили к работе санитарные команды. Энергично расчистив площадь мощными брандспойтами, сваливая в кучи покалеченных, убитых в свалке, растоптанных и расстрелянных людей, молодчики в противогазах приблизились к эпицентру трагедии. Командовал санитарами знаменитый на всю Москву спасатель, швед по национальности, полковник Свенсон. Перед ним открылась мрачная картина. Господин в черном цилиндре, в перепачканной кровью тунике сидел подле кресла, держа на коленях голову убитого триумфатора, и что–то как будто ему нашептывал. Свенсон узнал известного политика и инвестора Зашибалова, персону, в общем–то хотя, и влиятельную, но второстепенную,
зза
происхождением из руссиян. Зашибалов, в свою очередь признав спасателя, горестно изрек:
— Видите, полковник, какая невосполнимая потеря для мировой демократии.
Свенсон кивнул, пригладил ежик рыжих волос. Сухо спросил:
— Вы были рядом, когда это случилось?
— Да, конечно… Полагаю, я должен быть на месте генерала. Убийца просто промахнулся.
— Запомнили его в лицо?
— О, на всю жизнь. Это, безусловно, политический маньяк.
— Помогите его отыскать.
Вместе они долго копались в кровавом месиве, в том, что осталось от депутации «Молодой России». Потом несколько раз пересчитали количество трупов. Их было семь, а не восемь.
Труп убийцы исчез.
ГЛАВА 29
В ПОМЕСТЬЕ ОЛИГАРХА
Все возвращается на круги своя. Я снова в подвальной каморке, и условия содержания примерно те же, что и прежде. Как будто ничего не изменилось. Прелестная Све- точка–студентка, свидетельница убийства юриста Верещагина, приносит пожрать, но держится скованно, как с приговоренным. Несколько раз заглядывал доктор Патиссон, но накоротке, не вступая в долгие беседы, и никаких новых процедур пока не назначал. Я набрался духу и спросил у него, что теперь со мной будет. «То и будет, что должно быть после вашей безобразной выходки», — мрачно ответил он и тут же ушел. Правда, появилась одна льгота: если раньше я опорожнялся в цинковое ведро в углу, то теперь два раза в день, утром и вечером, незнакомый молчаливый охранник, похожий на трубочиста, выводил меня в туалет, расположенный чуть дальше по коридору. Пауза неопределенности затягивалась, и я предполагал, что господин Оболдуев никак не мог решить, какое применить наказание. Я его понимал: тут какую кару ни придумай, все будет мало.
Все эти дни, во сне и наяву, я жил погруженный в воспоминания, вновь и вновь перебирал в памяти эпизоды нашего побега с таким наслаждением, как скупец разглядывает накопленные сокровища, одно за другим извлекая их из сундука. Лизу я видел в последний раз сладко, блаженно спящей, с раскиданными по подушке волосами, с тенями ночной неги под глазами; потом, когда меня запихивали в «джип», показалось, она мелькнула на крыльце, но это могло быть игрой воображения.
