Аркадий Васильев - В час дня, Ваше превосходительство
Мои показания были записаны.
Гауптман написал на немецкой листовке-пропуске, найденной у меня: «Может быть полезным».
Сколько раз я с благодарностью вспоминал слова Якова Христофоровича Петерса, что одно из самых необходимых чекисту качеств — терпение.
Моей целью был штаб Власова, а меня отправили в Ченстоховский лагерь военнопленных. Приписка гауптмана на листовке-пропуске о моей благонадежности сыграла роль — меня поместили в небольшой барак, где кормили лучше, чем в других, и работу дали легкую — пришивать пуговицы и крючки к старому обмундированию и солдатскому белью.
За длинным столом сидело девять военнопленных. Работали молча, а если и говорили, то только о том, как нам повезло, — какая у нас, по сравнению с другими, сытая, спокойная житуха. Никто не рассказывал о себе ничего: откуда родом? где и как попал в плен? что собирается делать дальше? Я понял, что все они, как и я, заявили о своей готовности сотрудничать с немцами и поэтому остерегались, как бы не сказать лишнего.
На третий день рядом со мной посадили на редкость разговорчивого человека. Как только немец, приведший его в нашу молчаливую компанию, ушел, новенький представился:
— Здорово, братцы! Давайте знакомиться. Коля. Журналист. Попал в плен по дурости. Некоторые пишут по сводкам, а я полез на передовую. Вот и влип. Ничего. Как говорят, победа будет за нами…
Все молчали. Новенький, не смущаясь, продолжал:
— Закурить не найдется?
Никто ему не ответил.
— Нет и не надо. Обойдусь. — И обратил внимание на меня. — Ты, дядя, как сюда попал?
Я процедил сквозь зубы:
— Как ты, так и я.
За каких-нибудь полчаса мы узнали всю биографию Коли. Фамилии известных журналистов и писателей так и сыпались — Заславский, Ставский, Фадеев, Вишневский, — все были его друзьями. Особенно он хвастался дружбой с Ильей Оренбургом.
— Хороший мужик! Немцев ненавидит: Он прав, любить их не за что.
Сидевший напротив меня военнопленный громко произнес:
— Не выношу трепачей! И врунов.
Новенький нахально ответил:
— Прошу без намеков!
— Я не намекаю, — продолжал военнопленный, — никакой вы не журналист и не Коля. Зовут вас Георгием, фамилия Синицын, а работали вы не в «Комсомолке», а в театре осветителем.
Больше Коля-Георгий не появлялся.
Меня перевезли в Летцен, недалеко от Кенигсберга. Комендант гауптман Петерсон, его помощник лейтенант Малвилль хорошо владели русским языком.
Они подробно расспрашивали меня о том же, о чем меня уже допрашивали, и я понял — меня проверяют. В тот же день мне выдали китель, темно-синие брюки, фуражку, шинель, сапоги — все советское, не новое, но вполне приличное, и отвели в барак.
Ко мне сразу подошел человек, назвавший себя Скворцовым. Через пять минут он заговорщически сказал мне, что в лагере народу немного, человек сто, но все христопродавцы, все сволочи.
— Я бы их всех, сукиных сынов, повесил без суда и следствия. Все продались немцам. А я их ненавижу всеми фильтрами души.
Он так и сказал «всеми фильтрами». Не дождавшись ответа на свой «крик души», он спросил меня прямо:
— А ты как к ним относишься?
— К кому? — спросил я.
— К немцам.
Я прочел ему краткую лекцию о пользе дружбы между русскими и немцами, напомнил о любви к немцам Петра I и Павла I. Я с удовольствием наблюдал, как скучнеет его сытая, наглая морда. Он понял: на мне ничего не заработаешь…
Вечером мой сосед по нарам, укладываясь спать, глазами показал на проходившего мимо Скворцова:
— К тебе эта сволота не подсыпалась? Берегись, это провокатор.
Глаза у моего собеседника были недобрые, говорил он с деланной злобой. Я понял — этот умнее и поэтому опаснее.
Через пять дней меня привезли в Бухгольц. Там меня допрашивали шесть раз. Но особенно запомнился допрос в Мальсдорфе. Допрашивали двое — немецкий майор и русский, хорошо говоривший по-немецки. Я узнал его имя и фамилию: Владимир Анисин.
После допроса меня не вызывали дней десять. Потом привели к этому же майору. Он приказал Анисину по-немецки:
— Задавайте вопросы вразбивку.
Анисин вежливо сказал:
— Извините, но мы должны еще раз допросить вас, господин Никандров. Вышло недоразумение: я случайно порвал и выкинул протокол вашего допроса.
Я понял эту нехитрую игру — они еще раз проверяли меня — и ответил:
— Господи! С кем не бывает! Ради бога, я с удовольствием отвечу на все вопросы! — и попросил у Анисина воды.
Я на самом деле был доволен беседой с Анисиным; я узнал, что он, как правило, постоянно присутствует при допросах тех, кого немцы собираются передать Власову.
Я стал ближе к моей цели.
В конце допроса Анисин сказал:
— Я вас на днях вызову, вы мне нужны.
Откровенно говоря, я обрадовался, мне казалось: еще два-три дня — и моя судьба решится.
В бараке нас было немного, человек десять. Кормили хорошо, давали махорку. Состав жильцов все время менялся. Нетрудно было догадаться, что сюда временно поселяют людей, прошедших проверку и ожидающих назначения.
Прошло пять дней, а меня не вызывали. Кроме меня тут давно томился странный человек — Николай Максименко, так он назвался. Он ни с кем не разговаривал, на вопросы отвечал неохотно.
Днем лежать на нарах воспрещалось, но он, не обращая внимания на охрану, все дни валялся.
В конце недели он сам подошел ко мне, спросил:
— Листочка бумаги не найдется?
— Нет. А зачем вам?
— Рапорт хочу написать.
Посмотрел на меня тоскливым взглядом, переспросил:
— Нет бумаги? А может, есть? Жалко?
В этот день он больше не проронил ни одного слова, отказался от обеда.
Перед отбоем подошел к моему соседу и сказал:
— Ты новенький? Так вот слушай. Меня зовут Николай, фамилия Максименко. Это все липа. По-настоящему я Григорий Иванович Коновалов, моя семья живет в Новосибирске…
Мой сосед недовольно прервал его:
— А чего ты передо мной исповедуешься? Я не поп.
— Можешь это рассказать начальству. Пачку махорки дадут.
— Дурак ты. Дурак и сволочь. Не мешай спать.
Максименко — Коновалов засмеялся:
— Сам ты дурак.
Когда барак затих, он встал и пошел к выходу.
Его кто-то окликнул:
— Куда ты?
Он возбужденно, даже весело ответил:
— До ветру!..
Я никогда не забуду тишины, установившейся после ухода Коновалова. Никто не спал — это чувствовалось. Прошло полчаса, Коновалов не возвращался. Мой сосед, кряхтя, сел, вздохнул:
— Пойду посмотрю, что с ним, с дураком.
Вернулся, спокойно лег.
На него закричали:
— Ну что ты молчишь? Что там?
— Я так и знал, — ответил сосед. — Повесился…
Кто-то спрыгнул с нар, побежал, за ним бросились другие. Я тоже спустился со своего второго этажа. Сосед властно крикнул:
— Куда, идиоты! Не трогайте! Затаскают вас, глупых!
Все вернулись и молча улеглись.
Утром меня вызвал Анисин. Он разговаривал со мной не как следователь с обвиняемым, а как равный…
— Извините, Павел Михайлович. Меня неожиданно угнали в командировку. Вадим Вячеславович в Киев посылал…
Мне очень хотелось узнать, кто такой Вадим Вячеславович, имеющий право посылать в Киев, но я, естественно, промолчал. Анисин сам все объяснил:
— Майкопский! Это сила!
И начал рассказывать про поездку в Киев:
— От Ровно мне разрешили ехать автобусом. Я думал, что так скорее. Черта два! Еду по Житомирскому тракту и не узнаю. По обе стороны чисто, леса нет, вырубили — немцы партизан боятся. В общем, насмотрелся, страху натерпелся. Я жил на Фундуклеевской. Печально в Киеве, грустно…
Скажи я какие-нибудь бодрые слова, вроде «ничего, построим с помощью Великой Германии» или еще что-нибудь в этом духе, я бы потерял всякое доверие у Анисина, — я понял его настроение, он был очень подавлен увиденным в Киеве.
— Зашел к брату, а он убит — осталась племянница Галя, ей восемнадцать. Живет впроголодь. А мать ее, она врач, недавно пропала. В общем, житуха невеселая…
Я поддакнул:
— Война…
Он сменил тему:
— Ну что ж, бывает… Давайте о вас поговорим, Павел Михайлович. Хотите сотрудничать с Андреем Андреевичем Власовым? Неволить не хочу, но как человеку, к которому я, не знаю почему, хорошо отношусь, скажу: это лучший вариант в вашем положении.
— А что я у генерала Власова делать буду?
— Пока не знаю. В данный момент меня интересует ваше согласие или несогласие. Повторяю, вариант самый лучший.
— Допустим, я соглашусь. Что тогда?
— А если без допустим, а просто согласитесь?
— Подумать можно?
— Минут пятнадцать. Не больше.
— А другие варианты есть?
— У меня нет. Остальное — ваше дело. Чего вы боитесь?
