Эмиль Габорио - Рабы Парижа

Даже такой неопытный юноша не мог не понять, что она хочет этим сказать.

— Какая вы жестокая! — с горечью отвечал маркиз. — Чем я заслужил такое недоверие? Что плохого я вам сказал? Какими святыми мне еще поклясться, что никто, кроме вас, не будет моей женой? Вы отказываетесь уехать со мной… Что же вам мешает согласиться?

В ответ Диана гордо подняла голову и отчеканила:

— Чувство собственного достоинства.

Норберт был сражен этими словами. До сих пор он еще надеялся на счастье. Теперь же он понял, что рассчитывать больше не на что. Ничто на свете не заставит Диану взять такие слова обратно.

Пользуясь его молчанием, девушка продолжала:

— Да, Норберт, это так. Как ни сильна моя любовь к вам, но и она не в силах заглушить во мне это чувство, поднимающее меня над людьми. Я утрачу его, если убегу. Вот почему я отказываюсь последовать за вами…

У нее от волнения перехватило дыхание.

Норберт молчал, подавленный.

Девушка овладела собой и снова заговорила:

— Если бы я была одинока, я бы еще подумала. Но у меня есть семья, честь которой должна остаться незапятнанной.

— Эта самая семья принесла вас в жертву ради брата!

— Да будет так, — вздохнула Диана. — С чего вы взяли, что добродетели легко живется в этом мире? Но меня удерживает и другое чувство.

— Какое?

— Инстинкт самосохранения. Если я уступлю вам сегодня, вы перестанете уважать меня завтра.

— За кого же вы меня принимаете? — с болью спросил юноша.

— За человека,

— Неужели все люди таковы, как вы говорите?

— Представьте себе, что я уехала с вами. А потом мы узнали, что обо мне ходили грязные слухи, что мой отец дрался из-за меня на дуэли и убит. Что бы вы тогда стали делать?

Ничего подобного юноше не приходило в голову раньше.

— А что бы вы подумали обо мне? И могли бы мы после этого быть счастливы?

Норберт не нашел, что ей ответить.

— Итак, друг мой, бегите отсюда, раз уж вы так решили. Но бегите один.

— Боже мой!

— Было бы благоразумнее посоветовать вам жениться на Мари де Пимандур… но это выше моих сил. И потому я скажу только: прощайте и забудьте меня.

— Забыть вас, Диана? — вскричал Норберт. — А разве вы могли бы меня забыть?

— Я? — пробормотала озадаченная девушка.

— Да, вы!

Диана снова зарыдала.

— Если я уеду, то что будет с вами? — спросил юноша.

— Моя судьба мне известна, — проговорила девушка сквозь слезы с покорностью в голосе. — Мы видимся с вами в последний раз. И расстаемся навеки.

— Навеки? Какое страшное слово! Но почему? Ведь я потом вернусь!

— Когда отец узнает, как меня называют в Бевроне, когда до него дойдут россказни четырех лесорубов, он упрячет меня в монастырь и пострижет в монахини. Для этого мира, в том числе и для вас, я просто перестану существовать…

— Этого нельзя допустить! Вы же мне столько раз говорили, что жизнь в монастыре для вас хуже смерти!

Диана грустно улыбнулась.

— Да, я так говорила. И повторяю это снова. Но что с того? Чтобы спасти меня от пострижения, нужно совершить чудо. Кто его сделает для меня, если не вы? Без вас я останусь совсем одинокой на этом свете… В монастыре я буду жить только воспоминаниями о вашей любви… Слава Богу, мне не придется там страдать слишком долго. У меня есть средство ускорить свою смерть.

При этих словах она вытащила из-за корсажа флакон, полученный от адвоката.

Норберт понял.

— Несчастная! — закричал он. стараясь вырвать у Дианы яд.

Но она так крепко сжимала флакон в руках, что юноша смог бы забрать его, только если бы сломал девушке пальцы. Она же в это время отчаянно умоляла оставить ей флакон, поскольку яд — ее последняя надежда.

Наконец, Норберт отступил, с ужасом глядя ла нее.

— Успокойтесь, — говорила между тем Диана. — Это совсем не страшно. Несколько капель в вино или кофе — и я без всяких мучений, в один миг, уйду в мир иной.

Норберт чувствовал, что голова его раскалывается на множество частей… Кажется, он и в самом деле сходит с ума… Как было бы хорошо сейчас убить себя!… Без всяких мучений и в один миг… В вино или кофе… Как просто!… Но Диана не дает яд…

Мадемуазель де Совенбург видела, что творится с юношей, но беспощадно провела свою роль до конца. Когда она поняла, что уже не осталось на свете такой жертвы, которую не принес бы ей истерзанный, обезумевший Норберт, Диана упала в обморок.

Юноша зарычал, как раненый лев, кинулся к бесчувственной девушке, схватил ее руки и, целуя их. стал страстно призывать ее вернуться к жизни.

— Нет, ты не убьешь себя!… Ты не умрешь, моя любимая!… Пусть лучше умрут те, кто довел тебя до такого отчаяния!… Пусть против них обратится тот яд, который ты готовила себе!… Это — мое дело… Де Шандосы всегда судили друг друга сами!

Молодой маркиз схватил флакон, выпавший из безжизненных рук Дианы, — и, обливаясь слезами, выбежал из комнаты.

Громко и страшно хлопнула в тишине входная дверь.

Адвокат не пропустил ни слова из этой жуткой сцены. Зубы его стучали, как в лихорадке.

Услышав, что Норберт убежал, Доман поспешил в кабинет, чтобы привести в чувство несчастную девушку, и чуть сам не упал в обморок прямо на пороге: Диана стояла у окна и хладнокровно провожала глазами юношу, несущего смерть своему отцу.

"Вот это женщина! — с восхищением подумал старый мерзавец. — Мне бы такую силу характера!"

Как бы в ответ на его мысли, Диана гордо повернулась к адвокату и с торжеством произнесла:

— Вы говорили, что множество людей будет проливать слезы, пока жив герцог? Эти люди могут утешиться.

— Господи! — прошептал месье Доман.

— Лишь бы сегодня вечером все не открылось, — невозмутимо добавила она. — Норберт так неловок…

"О, черт! Что же я наделал! — думал адвокат. — Если этот сумасброд натворит глупостей и герцог что-нибудь заподозрит, то мне еще не раз придется позавидовать той участи, что я ему уготовил!"

Мадемуазель де Совенбург в это время спокойно приводила в порядок прическу и расправляла платье.

— Пора домой, — сказала она. — Обо мне, наверно, уже беспокоятся.

На крыльце Диана обернулась к провожавшему ее сообщнику и с величественным жестом промолвила:

— Завтра, Доман, вы поздравите меня с титулом герцогини де Шандос!

Адвокат подобострастно поклонился.

— Прощайте, — едва кивнула в ответ девушка.

Диана ушла.

А месье Доман до утра метался, как в горячке, по измятой постели.

Это была самая длинная ночь в его жизни.

Норберт, прибежав в замок Шандос, сразу же бросился в столовую.

Там никого не было.

На полке стояла бутылка старого и очень дорогого красного вина — единственная роскошь, которую позволял себе герцог.

Еще по дороге в замок юноша все обдумал, поэтому сейчас он, не оглядываясь и не теряя времени на размышления, откупорил бутылку — и опорожнил в нее флакон с ядом. Затем снова закрыл ее пробкой и поставил на место.

Никто, кроме герцога, не осмелился бы пить это вино.

Удар был нацелен точно.

Норберт действовал чисто механически, почти бессознательно, а окончив, отошел к окну, сел — и стал ждать.

Герцог в этот миг находился в дальней аллее парка — на том самом месте, где молодой маркиз, узнав о своем предназначении, проклинал отца.

Впервые в жизни старый де Шандос раскаивался в своем поступке.

Нет, он не жалел о том, что наказал сына. Даже о том, что ударил его палкой: ослушник заслужил это.

Но герцог понимал, что Норберт имеет теперь все основания обратиться в суд. И жалел, что не подумал об этом, когда брался за палку.

Насчет решения суда старик нисколько не тешил себя иллюзиями: он прекрасно знал, что из-за своего образа жизни выглядит в глазах света почти ненормальным. Суд может отнять у спятившего отца всю власть над сыном.

Конечно, Норберт слишком наивен, чтобы обратиться к правосудию. Но его найдется кому натолкнуть на эту мысль. Та же Диана де Совенбург, да мало ли еще любителей совать нос в чужие дела…

Старик скорее пожертвовал бы своей жизнью, чем браком сына с Мари де Пимандур. Но теперь придется заменить силу хитростью.

"Владетельному герцогу де Шандосу, главе древнего рода, придется притворяться перед мальчишкой!" — с негодованием думал он.

Надо вернуть Норберта домой. Согласится ли он? Придется польстить юноше, чтобы лаской заставить его забыть нанесенное ему оскорбление.

Едва герцог пришел к такому решению, как ему доложили о возвращении сына. Для него в эту минуту не могло быть более приятной новости!

— Я его удержу под родительским кровом, — шептал старик, торопливо шагая к замку.

Когда герцог вошел в комнату, Норберт, забыв свою обычную почтительность, продолжал сидеть у окна.