Михаил Литов - Московский гость
- И ничего ты им не доказал, не пробрал их, и твои слова не дошли до их сознания. Но то был даже не глас вопиющего в пустыне. Ты просто полез в бутылку. И они тебя отправили восвояси, как каждый вечер отправляют тех, кто набуровился и несет лишнее. И тебе ничего не оставалось, как убежать, пока не...
Вера оставила слова и перешла на выразительные знаки, показывая на пальцах, какие муки мог бы претерпеть ее брат, когда б стал упираться и упорствовать. Виктор не ответил и на ее пантомиму даже не взглянул. Сестра, считал он, в последнее время под шумок здорового непринужденного общения позволяет себе и колкости, едкие замечания в его адрес, подпав под влияние московита. Виктор молчал, но в душе каждый такой укол переживал болезненно. А у Григория Чудова было особое мнение, он полагал, что если бы не общая "потеха" в кафе, начатая чиновником мэрии, вооруженным печатью, и завершившаяся ударом бутылкой по голове в холле, Макаронов непременно воспользовался бы благоприятной минутой отыграться на нем за все те неприятности, которые получил в Кормленщиково.
Так они шли по набережной и вскоре увидели сидевших на скамейке Греховникова и Руслана. Оба молчали, подавленные происшедшим с ними, и Питирим Николаевич тупо разглядывал свою новую конечность, не понимая, как же ему теперь быть с этим, а его приемному сыну для страстей и терзаний было как-то все же мало клешни, изменившей облик учителя. Поверх этого ужасным, едва ли не абсолютно ужасным было то, что он ударил бутылкой человека, которого не знал, видел первый раз; тут же маячила неизвестность: может быть, он даже убил этого толстяка. Руслан пытался сообразить, как случилось, что он, мирный парень, добряк, идеалист, так поступил, как мог совершить такое он, еще недавно решавший вопросы нравственности с подростковым жаром и умоисступлением, непременно отвечая на крошечное только предположение, будто становится убийцей, суровым "нет" - он убийцей не станет никогда, ни при каких обстоятельствах. А вот стал же! в абсолютном смысле даже точно стал! не толстяка, так свой идеализм он ведь наверняка убил! И выходило, что он просто испугался, когда увидел превращение руки учителя в клешню, - положим, с идеализмом из-за этого расставаться отнюдь не обязательно, но учитель, увы, учитель воспользовался его испугом, велел ему наброситься на какого-то незнакомого человека...
Однако и в недавнем прошлом он, Руслан, уже имел случай подобного повиновения воле другого человека, уже едва не стал убийцей. Но тогда ему наказала убить женщина, которую он любил, и он пошел исполнять ее желание как в горячке и как в тумане, мысленно продолжая любоваться своей избранницей, а то ли теперь? Питирима Николаевича он успел полюбить, но, конечно же, не так, как любил Катюшу, тут совсем другое, Питирим Николаевич всего лишь человек, который помешал ему совершить прошлое преступление, затем красно говорил, многому научил его, на многое открыл глаза, и в конце концов... Да, в конце концов сам заставил его взять грех на душу. Руслан вздрогнул и испуганно огляделся по сторонам. Ведь он именно так и подумал: взять грех на душу... - а это было так жутко, так баснословно! Нечто тайное с этими словами становилось явным до непостижимости, слишком исполинским, чтобы оставаться понятным.
И если бы он совершил преступление по приказу Катюши, это было бы нехорошо, но не так уж и страшно, поскольку прежде всего было бы объяснимо, а его нынешний проступок ужасен, подл и дик, и объяснить его можно лишь тем, что Питирим Николаевич отвратил его от того преступления с единственной целью склонить к другому, более выгодному для него. Он, Руслан, стал пешкой, средством, орудием в руках Питирима Николаевича, которому поверил, рассказами которого заслушался...
- Сынок, - вымолвил писатель глухо, принявшись взволнованно расхаживать перед скамейкой, - когда-нибудь ты узнаешь, как оскорбили меня эти двое, этот прилизанный пустобрех Шишигин и этот раздобревший на яствах из человеческих мозгов Плинтус... да, ты ужаснешься, ты поймешь всю глубину моего страдания и моего бунта, увидишь, с какой силой восстало мое мужское достоинство, моя гордость! Но посмотри, что они со мной сделали... посмотри, они отняли у меня руку, у меня теперь что-то немыслимое вместо руки... могу ли я жить с этим?
Руслан и сейчас невольно заслушался, потому что Питирим Николаевич говорил хорошо. Но его не удовлетворили эти разъяснения. Его старший друг как будто забыл, что руку у него отнял Шишигин, а отнюдь не участвовавший в этом изъятии Плинтус пострадал как бы между прочим и именно от бессильной злобы, вспыхнувшей в душе Питирима Николаевича, едва он осознал постигшую его беду. А кроме того, старший друг то ли не заметил, то ли в самом деле не помнил, то ли не придавал особого значения тому обстоятельству, что Руслан истолковал его крик "бей этого!" как мольбу и как приказ и ударил ничтоже сумняшеся... Ударил, тогда как по Питириму Николаевичу теперь выходило, что только у него разыгралась трагедия и только с ним приключилась беда, а Руслан и вовсе не участвовал в заварушке, не пострадал и в итоге ему ничто не грозит. Такая глухота к его подлинной судьбе не устраивала Руслана. И он уже открыл было рот, чтобы внести ясность в мучивший его вопрос, когда подошли те люди, один из которых в кафе отчитал артистов, и красивая девушка сказала, с участием взглянув на клешню Греховникова:
- Вам надо в больницу...
- Почему вы это сказали? - взвизгнул и отскочил Питирим Николаевич. Свет фонаря, соструившись по листве, выхватил из темноты его чахлое, измельчавшее от неуемных бедствий и недоумений лицо. - Я уже не человек по-вашему? Эта штуковина вызывает у вас отвращение? Кто вы такие? Вы решили посмеяться над моим несчастьем? Ну еще бы, это в самом деле чертовски смешно! Была у человека рука, а затем...
Жалость, которую внушал писатель, едва не заставила Веру рассмеяться.
- Ничего смешного мы в этом не видим, - перебила она с улыбкой. - Мы находились в кафе, когда это с вами произошло...
- А, находились в кафе? Прекрасно! - Питирим Николаевич бегал перед скамейкой, метался под фонарем, вглядывался в новые для него лица. - В таком случае вы были свидетелями, вы видели, как я восстал... но я ничего, заметьте, ничего плохого не сделал тому господину, просто не успел, я даже не дошел до него, до этого господина Шишигина, до этого расчудесного факира, я не дал ему ровным счетом никаких оснований поступить так со мной... Постойте, я, кажется, узнал вас, это вы не придумали ничего лучше, чем отчитывать этих пошляков, кривлявшихся на сцене, метать бисер перед свиньями...
Виктор в кафе был до того увлечен собственной риторикой, что всякие сторонние происшествия прошли мимо его внимания. Сейчас он выступил вперед:
- Ага, вы меня вспомнили. Приятно, когда тебя помнят и узнают. Потираю руки от удовольствия. Но не могу не выразить и некоторое сожаление... Вы, похоже, не совсем правильно оцениваете мою позицию и ту роль, которую я решил...
Питирим Николаевич отошел от него, накинулся на Веру:
- Представьте себе, что мы друзья, даже более того, мы жених и невеста, и вот в один прекрасный день... у меня клешня вместо руки... каковы ваши чувства и как вы поступаете? Вы смогли бы любить меня по-прежнему? пересилили бы себя, пошли со мной под венец, зная, что все будут показывать на нас пальцами и шептаться: он прячет руку, но у него и не рука, а клешня, как у рака? Я не стерпел! Я рассказывал этому мальчику, что не вынес оскорблений и обид и пошел на этих негодяев... признаюсь, я хотел дать пощечину, я вовсе не собираюсь представлять себя безобидным, агнцом божьим! Но клешня... как это понять? какой в этом смысл?
- Но что такое вы говорите? - вмешался Виктор.
Вера оттеснила его.
- Я думаю, ничего страшного не произошло, - сказала она. - В последнее время в городе участились подобные случаи... не клешня, так что-нибудь другое...
- Я сам был свидетелем подобного, - важно и многозначительно отозвался Питирим Николаевич, ударив себя в грудь кулаком.
- Тем более... Ну, а в больницу вам все же следует обратиться.
Питирим Николаевич был не прочь проследовать в больницу. Он готов отправиться и на край света, но при условии, чтобы новые друзья какую-то часть пути сопровождали его, а именно ту, пока он будет рассказывать историю своей жизни. Для него вдруг очень важно стало, чтобы эти люди узнали, в каких ужасных условиях живет он, выдающийся писатель, как его эксплуатирует, мучает и грабит подлец Плинтус, как горячо он полюбил своего приемного сына Руслана и до чего мало соответствует притчам о справедливом воздаянии за муки полученная им "награда" в виде клешни.
Думая, что теперь он погиб, Питирим Николаевич несколько раз вкрапил в узор своего рассказа бойцовские, безусловно точные и меткие слова "короткая, но яркая жизнь...". А между тем исповедь затягивалась. Питирим Николаевич был измучен, и на его лице лежала печать страдания. Перед входом в больницу он остановился, повернулся к сопровождавшим его и, уже не дергаясь в исступлении, а спокойно и оттого куда как зловеще произнес, указывая на больничные ворота:
